Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Он не дошел до реки совсем немного: выпущенная из пулемета очередь ударила ему в спину и бросила на землю. Так его и нашли потом, когда отгремели в этих местах последние бои, лежащим сверху, точно он и после смерти прикрывал своим телом младшего брата.

Немцы, похоронив своих и собрав трофеи, согнали на место боев местных жителей, стариков да баб, из тех, что уцелели в этой мясорубке, и те под их присмотром сложили красных бойцов и командиров в общей могиле: чтоб не воняли и не распространяли эпидемий. Затем немцы облили трупы какой-то вонючей жидкостью и велели закапывать.

Три сивых старика сладили крест из молодой березы, поставили его над свежим холмиком, распили бутылку самогонки за упокой загубленных душ, покурили и долго еще сидели, вспоминая прошлое, пока их не разогнал по землянкам немецкий патруль.

Майор Гаврилов пошевелился и услыхал отдаленный стон. Прислушался. Снова пошевелился — тягучая боль охватила голову, и до слуха вновь долетел протяжный стон, который мог быть только его собственным стоном. «Контузия», — подумал Гаврилов и вспомнил все, что случилось до этой минуты.

Батальоны поднял в атаку какой-то отчаянный человек. Гаврилов тут же приказал своим танкам двигаться вслед за пехотой, поддерживая ее огнем своих орудий и пулеметов. Но едва пехота и танки достигли окраины Почепа, из глубины садов выползли десятки немецких танков, расстреливая в упор его бэтэшки. Правда, и немцам тоже доставалось, но когда на тебя нацелено несколько орудий, выстрелить тебе дадут разве что один раз. Не более. А штаб требовал развивать наступление дальше, и Гаврилов повел в бой всю свою бригаду.

Они сцепились с немцами среди развалин домишек, переломанных и раздавленных садов. Стреляли почти в упор, сталкивались лоб в лоб. Броня тридцатьчетверки держала удары немецких снарядов, а немецкие танки раскалывались от любого попадания. Даже в лоб. А потом его тридцатьчетверка вывернула на пыльную улочку и вот тут-то и нарвалась на зенитку, затаившуюся между домами и сараями. А может быть, это была и не зенитка, не снаряд, выпущенный ею, а бомба, сброшенная с самолета. Не исключено, что даже и нашего. А только полыхнуло вдруг внутри танка, и встряхнуло его так, точно это была не стальная махина весом в тридцать с лишним тонн, а спичечный коробок.

Гаврилов помнил, как он протискивался к нижнему люку, расталкивая трупы своего экипажа, как отдирал осклизлую от крови помятую крышку и вываливался наружу, стараясь отползти подальше, потому что танк горел и могли вот-вот взорваться остатки боезапаса. А потом боль и мрак, которые все еще не отпускают его из своих немилосердных объятий.

Он протер залитые кровью глаза. Перед ним в дымном тумане плавали смутные очертания не то строений каких-то, не то еще чего. Из этого тумана выплывали и исчезали в нем же куда-то спешащие человеческие фигурки. Он мучительно пытался разглядеть, что это за люди — наши или немцы? Гул в голове то стихал, то усиливался. Когда он стихал, становились слышны выстрелы. Слабенькие такие: пук-пук-пук. Высокий бурьян скрывал Гаврилова от этих человеческих теней, но он же и мешал разглядеть эти тени как следует.

«Если это немцы, — думал Гаврилов, — то надо спрятать партбилет. Не потому, что я боюсь перед врагами предстать коммунистом, а потому что… потому что они… своими грязными лапами… партбилет… это невозможно. Пусть не радуются, что убили командира советской танковой бригады — много им чести…» А еще Гаврилов помнил вкрадчивый голос в наушниках танковой рации: «Мы еще до тебя доберемся…» Вот и добрались. И Гаврилов, достав из нагрудного кармана документы, сунул их под какую-то корягу, уверенный, что их найдут непременно свои. Пусть не сегодня, когда-нибудь. А может быть, и он сам. И только потом достал из кобуры пистолет, потянул затвор и… и тут же кто-то вырвал пистолет из его рук.

— Гады! Сволочи! — прохрипел майор Гаврилов, еще не зная, к кому относятся его ругательства. Он напрягся и стал подниматься с земли, перебирая непослушными руками и ногами. И когда встал на ноги, увидел перед собой немцев…

Полковник Луганцев скрипел немногими оставшимися после допросов в тридцать седьмом зубами, видя, как гибнут его батальоны. Потом на ту сторону реки вырвались танки майора Гаврилова и смешались с немецкими танками среди хаоса разрушенных и горящих городских окраин. Комдив потребовал поддержать атаку танков последним батальоном — и батальон пошел через поле и скрылся среди дыма и пыли. Что творилось внутри истерзанного городка, не разберешь. Со стороны солнца появились наши самолеты и стали бомбить окраину, где шел бой, не разбирая ни своих, ни чужих. Судя по звукам и дымам, бой шел и на противоположном конце Почепа, там тоже кружили самолеты, только не видно, наши или немецкие.

— Кого они бомбят? — кричал Луганцев в трубку. — Где делегат от летчиков? Он, что, не видит? Своих бомбят, сволочи!

— Где связь с батальонами? — кричали на другом конце провода. — Почему не установите связь?

— Устанавливаем! Но огонь! Такой огонь, что делегаты связи не доходят до батальонов!

— Кровь из носу, а дайте связь!

На правом фланге в атаку шла триста одиннадцатая танковая бригада. Вдоль реки вытянулась жиденькая дымовая завеса. Немецкая артиллерия открыла заградительный огонь. Разрывы тяжелых снарядов вставали сплошной стеной, и в эту стену уходили танки. Такие маленькие, такие беспомощные.

«Не умеем воевать, — с болью думал Луганцев. — Все через пень-колоду, все через задницу».

Командующий фронтом генерал Еременко устал ругаться. Он перебрал все матерные слова, какие знал, даже придумал новые, распекая всех и вся, даже командира авиагруппы генерала Попова. Но крики и распеканции не помогали пехоте и танкам разгромить немцев, которых в Почепе и окрестностях оказалось значительно больше, чем можно было предположить, крики и распеканции лишь вносили в командование частями нервозность и озлобленность.

Еременко положил трубку, залпом выпил стакан остывшего чаю, велел своему адъютанту:

— Машину!

— Товарищ генерал… — взмолился адъютант.

— Машину! — взвизгнул фальцетом генерал Еременко.

Через минуту черная эмка катила вдоль реки к командному пункту дивизии. Первый снаряд разорвался впереди метров на сто, второй сзади. Шофер пригнулся к рулю, гнал машину по изрытой дороге, почти не убавляя скорости перед воронками, крутил баранку, и по его бритой шее струился горячий пот.

Ахнуло сбоку, метрах в десяти. Машину тряхнуло, шофер не справился с управлением, и машина, влетев одним колесом в воронку, перевернулась, вновь встала на колеса, прокатилась метров двадцать и врезалась в заросли колючего терновника. При этом дверцы ее раскрылись, и генерала Еременко выбросило из машины. И адъютанта, и офицера охраны. Один лишь шофер не выпустил руля. Он сидел в машине, уткнувшись окровавленным лицом в сложенные руки и тихо стонал.