Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Самолеты улетели, решив, по-видимому, что не стоит тратить патроны на плавающих вдали от берега русских моряков: и так потонут.

Держась за обломки шлюпок и корабля, за немногие спасательные круги, помогая раненым, несколько часов добирались до берега. Из раненых, даже из тех, кто ранен был легко, до берега доплыл лишь один, остальные погибли от потери крови.

Наверное, ему, командиру, надо было действовать не так. Лучший выход — направить корабль к берегу сразу же, как только их атаковали самолеты. Отбились бы — хорошо, нет — сели бы на мель, сохранили людей, оружие, да и корабль потом можно было бы снять с мели и отремонтировать. Но разве он мог тогда подумать, что все кончится так, как оно кончилось?

Когда оставшиеся в живых обессиленные моряки добрались до берега, — а осталось их всего шесть человек, — то первых, кого они увидели, были немцы. Они стояли на песчаном берегу, рукава засучены по локоть, каски у пояса, воротники расстегнуты, — какая-то странная, почти опереточная и, в то же время, вполне органичная неряшливость делала немцев мало похожими на настоящих солдат. И все-таки это были солдаты, и стояли они на советской территории, показывая пальцами на плывущих моряков и покатываясь со смеху. Здоровые, сильные, вооруженные.

Почему он, Пивоваров, не пошел ко дну? Что удержало его на поверхности, заставляя плыть и плыть из последних сил последние метры? Под этот унизительный смех, под автоматные выстрелы, когда фонтанчики от пуль взлетали у самого лица… А однажды пуля, потеряв свою силу в воде, упала ему на руку и застряла между пальцами, он брезгливо отряхнул ее с руки и видел, как она, виляя, уходила в глубину, точно растворяясь в зеленой воде.

Пивоваров хотел, чтобы его убили, однако немцы, судя по всему, не стремились их убивать, им хватало развлечения и без этого. Но сильнее желания смерти было чувство уязвленного самолюбия, которое не позволяло ему умирать по собственной воле на глазах у своих врагов, а еще — чувство ответственности за жизнь своих подчиненных, и надежда, что сможет как-то защитить их от этих опереточных вояк. Не то чтобы Пивоваров рассуждал таким образом на виду у немцев, продолжая грести одной рукой, другой держась за спасательный круг, — нет, никаких мыслей в голове его не было, кроме отчаяния и тоски, но эти чувства уязвленного самолюбия и ответственности жили в нем, не рассуждая, они были прочно утверждены в нем всей его жизнью и традициями русского флота.

Впрочем, теплилась еще слабая надежда, что они все-таки стали жертвой провокации, и как только все разъяснится, их отпустят, и он снова увидит свою семью. А мысль — именно мысль и сожаление, что мысль эта не пришла раньше, — появилась тогда, когда их обыскивали на берегу. А чего обыскивать, если на нем кроме тельняшки и брюк ничего не осталось? Как и на его товарищах. Даже личные документы и корабельный журнал — и те он утопил, как только увидел немцев. А поначалу-то, когда садились в шлюпки, все были одеты по форме и при оружии, но попав в воду, всё бросили: не до того было, самим бы доплыть.

— Юден, комиссарен, коммунистен, официир? — спрашивал немец с нашивками и какой-то бляхой на груди, обыскивая моряков.

— Нихт юден, нихт комиссарен, нихт коммунистен унд официрен, — ответил за всех боцман Курылев раньше, чем Пивоваров раскрыл рот.

Их привели в какой-то поселок и заперли в кирпичном сарае. Ни есть, ни пить не дали. Когда боцман Курылев, немного знавший по-немецки, стал стучать в дверь и просить пить, в ответ грянул выстрел, и пуля обожгла ему бок. После этого уже никто ничего не просил, страдали молча, разговаривали шепотом. Тут же решили, что Пивоварова выдадут за старшину-резервиста, призванного на флот в конце прошлого года, что все друг к другу станут обращаться по именам, а боцман, у которого сохранилась матросская книжка, будет вести все переговоры с немцами, если таковые возникнут.

Никаких переговоров не возникло, но воду в ведре им принесли. От ведра пахло помоями. Видать, из него давали свиньям. Поначалу все воротили от ведра нос, но жажда — не тетка, отпил один, за ним другой, только приложился третий, как дверь отворилась, и немец ногой опрокинул ведро, что-то сказал и засмеялся.

Курылев перевел:

— Пить надо вовремя.

После полудня их вывели из сарая и повели по улице, привели к дому, возле которого стояли две грузовые машины и броневик. Велели лезть в кузов одной из машин, посадили на пол, повезли. По понтонному мосту переехали с Куршской косы на материк, потом пересекли шоссе, по которому двигались танки с белыми крестами и машины с солдатами, долгая езда по лесным проселкам, наконец — чистенький городок на берегу Нямунаса, а на окраине городка лагерь для пленных красноармейцев: человек триста загнано на небольшую площадь, с трех сторон окруженную невысокими двумя домами и хозяйственными постройками. Все сидят или лежат прямо на земле.

Новеньких тоже посадили. Объяснили:

— Зитцен! Нихт штеен! Шиссен! Пух-пух!

Никуда не вызывали, ни о чем не спрашивали. Воду давали раз в день, наливая в деревянные корыта, из которых поят скотину. Раз в день бросали несколько буханок хлеба. Оправляться разрешали тоже раз в день — в одном из сараев. Оттуда тянуло удушливой вонью. Немцы ходили, ругались, зажимали носы. Похоже, чего-то ждали.

Курылев, прислушавшись к разговорам часовых, объяснил:

— Должны нас куда-то перегнать, но нет приказа.

Лагерь постоянно пополнялся: пригоняли небольшие группы красноармейцев, захваченных в лесу или на хуторах. Все растерянные и озлобленные. Некоторые говорят об измене командования. Постепенно стали разделяться по национальностям: татары в одном углу, кавказцы в другом, азиаты в третьем. Русские, украинцы, белорусы — посередке. Остаток экипажа сторожевика держится вместе, хотя в нем, помимо славян, есть и мордвин, и осетин — никто из них в землячества не ушел.

Так продолжалось два дня. На третий день стали обносить площадь колючей проволокой. Пленные рыли лунки под столбы, пленные же и натягивали проволоку. За это им отдельно выдали какое-то варево.

— Бежать надо, — шепнул Пивоварову боцман Курылев. — А то отощаем — не побежишь. — И добавил: — К ночи гроза будет.

Пивоваров согласно кивнул головой.

К вечеру, действительно, стала собираться гроза. Быстро темнело. Конвоиры рассредоточились под навесами. Подогнали два грузовика, поставили их по углам площади за колючей проволокой, включили фары, из кабин торчат стволы пулеметов.

— Сволочи! — ругался боцман.

Гроза бушевала всю ночь, всю ночь горели фары и топали под навесами конвоиры, светили фонариками. Иногда постреливали над головами.

К утру гроза стихла, но дождь все еще продолжался, хотя и не сильный, а так — моросит себе в свое удовольствие, шуршит по траве, журчит в водосточных трубах, по головам, по плечам. Пленные, промокшие до нитки, сбились в кучу, как пчелы в улье, клацают от холода зубами.