Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Ночью Задонов не спросил, кто такие и откуда. Да и не до этого было: люди пришли усталые, злые, повозились немного и заснули. Да и сам он еще не научился ценить и оценивать любую информацию о передвижении войск, которая важна сию минуту, а через минуту устаревает не только для командира воюющей части, но и для обыкновенного газетчика. Он не научился еще делать из этой информации выводы, определять свое положение в постоянно изменяющемся вокруг него мире, чтобы, исходя из этих выводов, прокладывать свой дальнейший путь. Он все еще жил прошлыми представлениями о войне, он не хлебнул ее всей мерой, а единственный выстрел, оборвавший жизнь раненного немецкого офицера, лишь перепутал его представления о добре и зле, в то время как разумная осторожность еще не свила прочного гнезда в его сознании.

Из короткого опыта финской кампании Алексей Петрович никаких особых выводов для себя не сделал, разве тот, что ему вовсе не обязательно сидеть в окопе, тем более бегать в атаки, чтобы правдиво описать и сидение в окопе, и атакующий бег. Для этого достаточно воображения и умения пользоваться словом. А этого у него не отнять. Зато нет умения сидеть в окопе и бегать в атаки. Скорее всего, он там будет думать не о том, о чем должен думать газетчик, а о чем думает всякий необстрелянный новобранец. Но тащить на страницы газеты ужас первого боя (равно десятого и сотого) нет никакого смысла. Да и тот небольшой опыт, что он накопил на Карельском перешейке и здесь, в Белоруссии, говорил ему, что каждый человек свой первый бой (десятый и сотый) видит по-своему, со своей колокольни, а иногда со дна окопа, и никому не интересна вся эта вариативность, а интересно нечто общее, что увидеть можно только издалека.

За стеной замычала корова, послышался невнятный женский голос, брякнул подойник, и тонкие струйки зазвенели о его бока.

Алексей Петрович проснулся окончательно, вдохнул всей грудью и почувствовал, что дышать-то, собственно говоря, нечем: так сперт и тяжел был застоявшийся в избе воздух, так мало в нем оставалось кислорода. Спустив ноги с лавки, он неожиданно уперся во что-то живое, поджал ноги и поглядел вниз: из-под лавки торчала чья-то голова. И не одна. Валетом к этой голове была прислонена другая, и дальше, до самой противоположной стены, шел двойной ряд голов, издававших самые разнообразные звуки.

С трудом Алексей Петрович нашел свободный участок пола, утвердился на ногах, стал нашаривать под лавкой свои сапоги. Сапоги нигде не прощупывались. Тогда он взял с подоконника карманный фонарик, посветил им и обнаружил свои сапоги под головой усатого дядьки, аккуратно сложенные голенище к голенищу, и чей-то нос, упершийся в подошву одного из них. Алексей Петрович осторожно приподнял голову дядьки одной рукой, другой вынул сапоги, очень довольный, что не разбудил спящего.

Выбравшись из избы на крыльцо, Алексей Петрович сладко зевнул и огляделся. Вся деревенская улица оказалась забитой телегами и понуро стоящими лошадьми с пустыми торбами на головах. Машина, в которой ночевал Кочевников, чернела под дровяным навесом, а сам Кочевников ковырялся в ее моторе, провалившись в него по самый зад.

Держа в руках шинель и свою полевую сумку, Алексей Петрович прошел к колодцу, из ведра, стоящего на мокрой лавочке, попил воды и ополоснул лицо. Он давно уже не чистил зубы, и всякий раз привычка к этой процедуре останавливала его в недоумении перед невозможностью эту привычку удовлетворить. Тут было много причин: и ледяная вода из колодца, и подмокший зубной порошок, и неловкость оттого, что надо плеваться тут же, возле колодца, и оттого, наконец, что никто вокруг зубы не чистит.

— Доброе утро, — произнес Алексей Петрович, подходя к машине и обращаясь к широкому заду Кочевникова, обтянутому лоснящимися галифе.

— Здравствуйте, товарищ майор, — слегка высунувшись, ответил Кочевников. И спросил из вежливости: — Выспались?

— Да вроде того.

— Когда поедем?

— Я думаю, после завтрака, — неуверенно ответил Алексей Петрович, по опыту зная, что поедут тогда, когда посчитает нужным старшина Кочевников. — Вы, кстати, не знаете, что это за часть такая?

— Обозники, товарищ майор. Боеприпасы везут на передовую.

— А где сейчас передовая?

— Да кто ж ее знает, где она, эта передовая. Надо думать, там! — И Кочевников махнул рукой в ту сторону, куда падала длинная тень от Алексея Петровича. И предложил: — А только я так думаю, товарищ майор, что ехать нам надо сейчас. Позавтракаем в лесу. Неровен час, налетят фрицы — мало не покажется.

— Какие еще фрицы?

— Немца так нынче звать стали, товарищ майор. У кого не спросишь, все фриц да фриц. Ну, вроде как мы для немца иваны, а он для нас — фриц. Фольклор, значит, такой.

— Что ж, резонно. Тогда поехали. Если сумеем проехать.

— Проедем, я смотрел.

Отъехав от деревни несколько километров, Кочевников свернул с дороги в лес и, по уже сложившейся привычке, загнал машину в кусты, под кроны деревьев, чтобы ни с дороги, ни с воздуха видно не было, и принялся готовить завтрак. В это же время Алексей Петрович открыл свою тетрадь в клеенчатой обложке и, не вылезая из машины, принялся записывать в нее впечатления от вчерашнего дня.

10 июля. Вчера узнал (сведения, как правило, запаздывают на несколько дней), что немцы попытались осуществить форсирование Днепра в районе Могилева, но были остановлены с большими для них потерями, — о наших потерях говорить просто неприлично. Как сказали мне в штабе энской дивизии, бои на этой линии продлятся не меньше недели, но удержать ее все равно не удастся: у нас почти нет истребительной авиации, которая могла бы прикрывать наши позиции, и противотанковых средств. Еще прошел слух, что часть наших войск, окруженных под Минском, вырвалась из окружения и прорвалась к своим в районе Борисова. Вчера же впервые видел наши бомбардировщики, идущие бомбить, скорее всего, немецкие танковые колонны, скопившиеся за Днепром. Девять штук, если не ошибаюсь, СБ, которые мне привелось видеть в Тушено в прошлом году. Они летели на большой высоте без сопровождения истребителей. Где-то над Днепром их стали обстреливать зенитки. Огонь был очень плотный. И почти сразу же два самолета задымили и пошли вниз камнем. Остальные, как ни в чем ни бывало, продолжали лететь и скоро скрылись из виду. Через полчаса вернулось всего два самолета. Один из них дымил. Не знаю, дотянул ли он до аэродрома. Я совершенно не пойму, как же так можно воевать? У нас что — такая плохая авиация? Или летчики? А ведь писали: быстрее всех и прочая. Через час появилась в небе шестерка все тех же ТБ и, что странно, на том же маршруте, то есть там, где их уже ждут и зенитки и истребители. Разумеется, результат был тот же. А ведь еще на финской поговаривали, что так летать нельзя, что к цели всякий раз надо подходить с другой стороны, что значительно снизит потери. Нет, все не впрок. Господи, только бы недаром они гибли!