Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

В эту ночь он впервые с каким-то садистским наслаждением терзал Катеринино тело и заставлял ее проделывать с собой и с ним всякие штучки. Ему хотелось почему-то унизить ее, а она лишь стонала от чувственного восторга и отвечала ему тем же. И впервые же он не почувствовал угрызения совести при виде своего старшего брата, который так наивно был убежден в верности своей жены и невозможности — уж это-то в любом случае — ее связи с Алешкой.

Что-то тогда с этими несколькими каплями пролитой крови изменилось в Алексее, еще не осознанное им до конца. Он почувствовал, а уразумел значительно позже, что жизнь его ничем и никем не защищена, что она может оборваться в любую минуту, и что поэтому он должен пользоваться жизнью так, точно ему осталось до ее окончания всего ничего.

Но это было давно и, собственно говоря, не так уж и страшно. А сейчас…

На крыльце Алексей Петрович остановился. В нем вдруг проснулось какое-то иное зрение, которое схватывало одновременно все сразу и каждую деталь в отдельности. Он видел, как Кочевников нырнул внутрь машины и захлопнул за собой дверь, изумился, уверенный почему-то, что Кочевников может уехать без него; видел, вместе с тем, как женщина тащила от забора ребятишек, как в противоположный конец улицы, нещадно пыля и дымя, вкатывали и быстро подвигались в их сторону мотоциклы и какие-то тупорылые машины, и не было конца этим мотоциклам и машинам — хвост их терялся вместе с проселочной дорогой в чаще леса, вытягиваясь оттуда, как вытягивается из норы голодная змея. И беспечных ласточек Алексей Петрович видел, и скворцов, и небо, и облака на нем, и пасущихся невдалеке коров и овец, и старика-пастуха, замершего истуканом посреди выгона, и слышал лай потревоженных деревенских собак, и детский плач, и скулеж никак не заводившейся машины.

И тут длинной очередью зашелся пулемет, уже не впервые за эти недели ломая все его представления о более-менее сносном устройстве мира и перенося в какой-то иной, жестокий и беспощадный мир, который вот-вот сомнет и его, писателя Задонова. Он увидел, как отлетали от забора щепки, как брызнули стекла в машине, как открылась дверца и из нее безжизненным кулем вывалился на траву Кочевников, как задымил багажник, в котором находились канистры с бензином, как полыхнуло пламя.

— Да что ж вы стоите? — хлестнул вслед за всем этим крик женщины. — Бегите в лес! Огородами! Вон туда!

Задонов совершенно не соображал, что делал. Крик столкнул его с крыльца, он метнулся было к калитке: неподвижное тело Кочевникова притягивало его к себе, затем, услыхав близкий треск мотоциклетного мотора, к углу избы, побежал на негнущихся ногах между ровными рядами цветущей картофельной ботвы, перевалился через лаз в изгороди, зацепил за что-то полевой сумкой, уронил ее, пробежал шагов пять, вернулся, стал хватать рукой невидимый в траве ремешок, а сам все смотрел туда, где остались Кочевников и Марфа Савельевна со своими детьми, хотя их уже не было видно за избой и скотным двором, откуда накатывался гул и рокот множества моторов.

Ремешок наконец нащупался, но оказался оборванным, и только тогда, — а может быть, и поэтому, — в Алексее Петровиче проснулся страх. Страх этот подстегнул его и погнал к непроницаемой стене кустов, за которыми высились деревья. Но сперва была густая крапива и еще какая-то трава — почти в человеческий рост. Он врезался в эту траву и крапиву, упал, вскочил, запрыгал большими, как ему казалось, прыжками, и только потом вломился в кусты и побежал куда-то, натыкаясь на стволы, шарахаясь от них, все видя и ничего не разбирая от страха, что его могут догнать, схватить и убить, а он еще ничего не успел сделать в этой жизни, не успел написать своего главного романа, и Маша будет его ждать, и дети, а он уже никогда не вернется.

Задонов бежал до тех пор, пока его не оставили силы.

Он упал среди папоротников, дышал с хрипом, со всхлипываниями, а воздуху все равно не хватало. Да и грудь болела так, точно по ней ударили оглоблей, хотя его никогда оглоблей не ударяли, и он не знал, что должен чувствовать ударенный, но был уверен, что именно так и должен чувствовать, как чувствует он свою надорванную бегом грудь.

Постепенно боль в груди утихла, дышать стало легче, вернулся слух. Гудели над головой сосны, куковала кукушка, стучал дятел, зудели комары. Ни мотоциклетного треска, ни выстрелов, ни голосов, ни чьих бы то ни было шагов.

Прямо перед глазами черный жук упорно пытался пролезть под ладонь Алексея Петровича, тыкался в нее черной усатой головой, замирал, полз влево, возвращался. Видать, тут пролегала его привычная дорога, и он не мог понять, чем таким она вдруг оказалась закрыта. Алексей Петрович приподнял ладонь с налипшими на нее хвоинками и былинками — и жук, быстро перебирая лапками, скрылся в лохматой кочке, из которой тянулись вверх жесткие стебли папоротника.

Вот чуть в стороне зашевелился зеленый и слегка объеденный листик, из-под него показались рожки большого и толстого слизняка. Что-то ему не понравилось — и он убрался в свое укрытие.

— Ку-ку! Ку-ку! — отсчитывала чьи-то года кукушка.

— Тук-тук-тук-тук! — долбил дерево дятел.

Алексей Петрович сел, провел ладонью по мокрому от пота лицу, давя комаров и мошек. Огляделся. Высоченные и толстенные, охристо-розоватые стволы сосен, стоящие почти на одинаковом расстоянии друг от друга, подпирали голубое небо, просвечивающее сквозь хвою. Дымные лучи, полосы и потоки света пронизывали это молчаливое великолепие.

Вспомнились чьи-то стихи:

Сосны — меднотелые Антеи,

Чашу неба держат надо мной…

Где он? Куда его занесло? Вряд ли далеко от Новых Липок. Но главное — куда идти? Где наши? Где немцы?

Он посмотрел на часы: восемь часов четырнадцать минут. Сколько же все это длилось? И что было перед этим? Ну да, перед этим была ночевка в деревне, нелепый сон с куда-то зовущим неизвестным голосом, завтрак на траве… Откуда это — «Завтрак на траве»? Из какой жизни? Впрочем, не суть важно. Важно другое: что с Кочевниковым? Убит? Ранен? Попал в плен? Что с женщиной? Как ее? Ах, да, Марфа Савельевна. Бригадирша. Почти что Посадница…

Нет, не о том он. Не о том.

А о чем надо?

Алексей Петрович с трудом встал на ноги, покачался, огляделся, обреченно вздохнул и пошел. Сперва по солнцу — это уж точно на восток. А на востоке — свои. Должны быть. Но на восток движутся и немцы. И явно быстрее, чем он на своих двоих.

Пройдя метров сто, остановился в растерянности: если идти все время по солнцу, то вернешься назад. Может быть, и надо — назад? Ведь под Могилевым все еще дерутся наши. И у него задание от редакции — быть в Могилеве. Ну, прорвалась какая-то немецкая часть, а вокруг ведь наши войска — задавят, сомнут, уничтожат. Но что-то много прорывается немецких частей, и там, севернее Орши, под Витебском, и здесь, значительно южнее.