Андрей Караулов - Русский ад. Книга вторая

Накануне врачи хотели забрать Сергея Сергеевича в Первую градскую, там отличная пульмонология, но испугались: могли и не довезти.

Перебираясь на тахту, Аверинцев не мог писать: уставали глаза. И беседа сейчас — его любимый жанр, он всегда удивлялся, что у общества есть пиетет перед словом написанным, но нет (почему?) пиетета перед словом устным…

— Николай Чернышевский, — тихо начал Аверинцев, — постоянно, Андрей Викторович, задавал себе этот вопрос: что делать. Не помню кто… Маркс или Ленин, возможно, оба, задавались тем же вопросом: что нам делать? Наконец, Гавриил Попов, мой знакомый по депутатской группе, только что написал большую статью и вынес этот вопрос в заголовок — как ключевой.

Вот и я, Андрей Викторович, неисправимо кабинетный человек, задаюсь нынче таким же вопросом. Но с определенной поправкой: «что делается?»…

Аверинцев замолчал, собираясь с мыслями.

Он всегда говорил медленно, даже очень медленно, — когда Караулов привозил Сергея Сергеевича на публичные («перестроечные!»]

встречи читателей с редакцией «Огонька», Коротич, главный редактор, был против: «Да ну его, зануду…»

— Странен этот вопрос в моих устах, — продолжал Сергей Сергеевич. — Я всегда с заметным усилием отрываю свой взгляд от рабочего стола: мне хорошо с книгами и труднее с людьми, потому что людей нынче трудно понять. Замечательный философ Симона Вейль утверждала, Андрей Викторович, что все культурные задачи, поставленные Господом перед человечеством, были решены уже в Древней Греции… Кроме одной: греки не смогли показать духовность механического труда, ибо механический труд (те же компьютеры) всегда способствует бессловесности.

Вы согласны со мной?

— Согласен, Сергей Сергеевич…

— Обратите внимание: сейчас меняется даже синтаксис речи. Сложные предложения резко вытесняются, полностью исчез механизм нюансирующих повторов. Все… и стар и млад… нынче увлечены речами разных молодых людей, которых прежде мы не знали. Мы соскучились по каким-то новым словам, наверное, не заметив, что страна уверенно погружается в темноту…

Караулов устроился поудобнее; он уже успел забыть, зачем он пришел.

— Нам твердят, — продолжал Сергей Сергеевич, — что эта темнота будет расцвечена яркими огнями рынка. Но в рынке я не вижу дуовности. И, извините, честности. А еще — внимания к старикам. И помощи молодым… — примите, Андрей Викторович, все это за аксиому от человека, с тревогой наблюдающего за растущим сейчас числом людей «из ниоткуда».

Сергей Сергеевич замолчал, его паузы — это было что-то особенное, именно в паузах, когда Сергей Сергеевич — думал (и пауза могла длиться сколько угодно долго, хотя бы и несколько минут), — в такие минуты Караулову казалось, что он как-то особенно чувствует сейчас Аверинцева, чувствует, как бьется его сердце.

— Люди «из ниоткуда», Андрей Викторович, опасные люди, — продолжал Сергей Сергеевич. — Они все хотят сделать сразу и быстро. Они торопливы. И еще — полны снобизма, а сноб, как известно, никогда никого не слушает…

Караулов заметил, что Сергей Сергеевич внимательно смотрит на лампу с зеленым абажуром, стоящую на его столе, словно эта лампа сейчас, именно она, что-то украдкой ему подсказывает…

— Вокруг нас сегодня, — продолжил Аверинцев, отдышавшись, — много молодых людей, наделенных каким-то невеселым умом и имеющих склонность только к бизнесу. Это так же опасно, Андрей Викторович,

как если бы все молодые люди пожелали вдруг стать физиками или ботаниками: страна не выдержит такого количества бизнесменов.

Кроме того, бизнес — это не та кафедра, когда можно не беспокоиться за молодежь. Безнес оглупляет людей, а карьера всегда перекашивает их в одну сторону…

Аверинцев сам поправил себе подушку и взял со столика недопитый чай.

— Казалось бы, Андрей Викторович: какое мне дело? Мне, книжному человеку, плохо знающему современную молодежь? Но реформаторы предлагают нам сейчас весело идти в темноту. А я с детства боюсь темноты! В темноте скорее встретишь грабителей.

Караулов влюблено смотрел на Аверинцева; это же настоящее искусство: так легко, так коротко формулировать свои мысли…

— Взгляните на стариков! На их лицах уже виден весь ужас реформ. Это еще хуже, чем война, потому что войны рано или поздно заканчиваются, а что будет с нами, когда закончатся реформы, не знает никто…

И у меня, Андрей Викторович, — заключил Аверинцев, — вдруг появился испуг — от просторов, которые перед нами открываются. Нам настойчиво внушают мысль, что новые для нас слова: «рынок», «ваучер», «приватизация» — это самые ценные слова на свете. Молодые люди их приветствуют, только это, по-моему, приветствие нищих.

Иными словами –

Как облаком сердце одето,

и камнем прикинулась плоть,

Пока назначенье поэта

Ему не откроет Господь…

Где-то там, за стенкой, зазвонил телефон, потом еще раз, осторожно заглянула Наташа, но, увидев, как увлечен Сергей Сергеевич разговором, тихо закрыла за собой дверь.

— Вы обратили внимание, Андрей Викторович, что никто из «рыночников» (мое определение — «люди из ниоткуда» — представляется мне более верным) не цитирует поэтов? Этих людей вдохновляют только цифры, но Господь вряд ли что-то откроет людям, если они будут говорить только языков цифр. — Я уверен: если бы нашелся человек, готовый купить сейчас всю Россию сразу, Борис Николаевич не стал бы собирать по этому поводу плебисцит. Просто Россией пока торгуют по частям…

Сергей Сергеевич остановился, чтобы передохнуть, но мысль, «тяга мысли», как он говорил, упрямо тащила его за собой — в его же собственные глубины. Стихи Аверинцев тоже читал так, как их читают сейчас только поэты: монотонно, упиваясь «девушкой лингвистикой» — рифмой, которая (в глазах поэтов) так хороша, что «чувств не отвести»!

— У старинной пушкинской усадьбы, — продолжал Аверинцев, — были добрые, надежные хозяева: Ганнибалы. Но Ганнибалы оказались «неэффективными собственниками» (если, конечно, я правильно интерпретирую эту словесную неосторожность). И сейчас я боюсь за Пушкина. Я боюсь, что в усадьбу Ганнибалов явится Ермолай Лопахин. Гигантские дачи, которые строят по всей России «новые русские» (Гавриил Попов рассказывал мне, что на одной из таких дач он обнаружил даже зубоврачебный кабинет, хотя хозяин дачи не врач, а банкир. На вежливый вопрос: «Зачем же здесь эта аппаратура?», банкир резонно заметил: «Если у меня зуб заболит, я что же, буду с талончиком в очереди стоять?»), — так вот, Андрей Викторович: эти дачи обязательно перекосят наше государство в одну сторону.

Мы не понимаем, что наша культура может кому-то мешать! Мне кажется, что те страны, кто сейчас сильнее, чем мы, сначала отнимут у России ее танки и пушки (скупят их, если угодно), а потом возьмутся за культуру. Многим людям (целым корпорациям на самом деле) выгодно, чтобы в мире была бы сейчас одна культура — культура «Макдоналдса». Она не требует понимания, потому что культура, не требующая понимания, быстрее приносит доход.