Андрей Караулов - Русский ад. Книга вторая

— Не психуй, лапа. Друг твой… на букву «кэ»… столько говна налил… и оно по-прежнему идет по трубам! Но я спишусь с Президентом, выберу момент… жди, короче, я ничего не забыл… — слышишь?

— Виктор Павлович, — скулил Якубовский, — мне уже кошмары вещие… снятся по ночам. А финансовое положение — борюсь за каждую макарошку прилипшую к кастрюле…

Баранников успокаивал:

— Понимаю, родной! Знаешь, как Паша Ангелина говорила? «Держаться за землю надо, трактор низенький, ниже трактора не упадешь!» Это когда ее, голубушку, Никита Сергеевич решил министром сделать…

— А она на тракторе… для прикола гоняла?

— Нет, в деревне жила.

— Я по России, Виктор Павлович, и на тракторе готов! — уверял его Якубовский. — Лишь бы если посадят, то только на трактор…

Вошла Машка с папироской во рту. Запахло травкой.

— Я хочу спать.

— До завтра!

Уже готова, обдолбанная совершенно! Ну не дикость, — а?

Песня «Увезу тебя я в тундру» в исполнении Якубовского (петь он любил) всегда воспринималась его девушками как скрытая угроза… Его семейная жизнь всегда была какой-то односторонней: он любил всех, с кем он спал или переспал, его не любил никто.

Якубовский очень любил смотреть на снег: елки, сугробы под луной… — «Щелкунчик» в Большом театре, почти детство… Хорошо, мама рядом, — он ее обожал! Если все его жены (он был женат уже четыре раза), это его мечта о лучшей жизни, то мама — это сама жизнь. Так, как любит его Инна Александровна, его уже никто и никогда не будет любить, никто и никогда… и нет, нет покоя, сплошные нервы, а сердце вот уже какой месяц выдает, сволочь, лишний удар в минуту… Телефон сам подал голос.

Якубовский обожал ночные звонки; значит, кто-то в России о нем вспомнил.

— Ал-ло!

— Здравствуйте, дорогой друг…

Якубовский мгновенно узнавал Караулова.

— Привет, пилигрим!

— А это кто — пилигримы?

— Да такие, как ты, брат. Калики перехожие.

Якубовский удивился:

— Во, бл, как в России язык изменился! Веришь, старый, ни хрена не понимаю…

Караулов зевнул.

— Так над собой, над собой работать надо! Иностранцы тоже немало помучились, пытаясь перевести наше могучее и правдивое «е… твою мать!».

Книги, короче, читать надо, — закончил он. — Повышать квалификацию.

Якубовский оживился:

— Так я ж, старый, тут целую библиотеку купил! Хохол один… помирал и все распродавал по такому печальному случаю.

«Хохол, — говорю, — почему так дорого? Я твой последний клиент, значит самый близкий сейчас к тебе человек. Даешь дискаунт, ну и я к тебе как к другу отнесусь. Сам тебя в гроб положу, банке… молебен, то бишь, устрою!»

«А вдруг, — хохол говорит, — я выживу?.. Я выжил, а продал задешево? Я ж точно тогда умру!..»

— Весело у вас, — заметил Караулов.

— Сто процентов, бл! — подтвердил Якубовский. — Вечера на хуторе близ Ниагары! Знаешь, сколько здесь хохлов? Больше, чем в Киеве, это я ответственно говорю.

— Ладно, — Караулов сообразил наконец, что это он платит сейчас за разговор с Канадой. — Был, короче, у меня контакт…

— Сексуальный, надеюсь? — уточнил Якубовский.

— Еще какой! Из застенка прибыл товарищ. Для плодотворной беседы. Все о тебе говорили, ты не поверишь…

— И что? Не томи!

— А вчера я, — зевнул Караулов, — месседж получил. Товарищ мой новый… сообщает: двое трудящихся граждан, один из них — в чине начальника управления известной всем администрации, командируются к тебе на хутор спецрейсом государственной важности.

За народные деньги, между прочим. Но повидаться, конечно, было бы лучше в Европе. В Цюрихе, например. Или в Вене. И ты прибудешь туда со всей своей бухгалтерией…

— Ее!

— Интерес короче, гигантский, — заключил Караулов.

Якубовский не верил собственным ушам.

— Правда… что ли?..

— Ты просил — мы сделали, — важничал Караулов. Он очень гордился собой, если у него что-то действительно получалось.

— Старый… я едва жив, веришь?

— Не ври.

— А я и не вру.

— От счастья?

— От новостей…

Караулов засмеялся:

— Все остальное — уже твоя работа. Отношение к тебе не как к говну, раз самолет дали. Сам понимаешь, кто решил. И где.

— А где?

— Где-где… В гнезде!

— Демократии?

— Президент, короче, тобой интересуется, — закончил Караулов.

— Хороший человек.

— На редкость! Россия его надолго запомнит.

Якубовский растерялся; весь, полный смысл сказанного дошел до него только сейчас.

— Я тогда в Цюрих вылетаю. Прямо сегодня…Только ты, старый, в Цюрихе тоже нарисуйся… — тихо попросил он. — Пожалуйста.

— О'кей! Но будь мужчиной, очень тебя прошу. Служба Александра Васильевича гениально кости ломает, когда что-то не так…

Тут одно из двух: либо не связываться, либо служить до последнего вздоха.

Якубовский напрягся:

— Ты о чем?

— Да о своем, о девичьем! Если ты счастлив и успешен, почему-то эта власть должна обязательно подбить тебе ноги. У Коржакова сейчас вся страна со спущенными штанами живет. Как говорил незабвенный Дзержинский незабвенному Уншлихту: «На каждого интеллигента должно быть дело…» С тех пор мало что изменилось, — веришь? Месть у этих ребят — высокое гражданское чувство!

Якубовский ничего не сказал, осторожно положил трубку и еще долго-долго смотрел в окно на снег. Вечером, не попрощавшись с Машкой, он вылетел в Цюрих.

На самом деле Якубовский пока ничего не понимал, но обмануть его было невозможно: в России началась новая большая игра, и в этой игре Кремлю очень нужен Руцкой.

Похоронная процессия поразила Бориса Александровича своей помпезностью. Не хватало, пожалуй, только красных знамен с черными траурными галстуками.

— Центр перекрыт, — объяснил Володюшка. — Пока не пронесут — не откроют.

Борис Александрович был любопытен.

— А кто преставился?

— Лошкарь. Не слышали? Газеты гудят!

Борис Александрович приехал в Тверь электричкой, Володюшка встретил его на вокзале, все, как они условились, у первого вагона, но город стоит, город провожает Лошкаря, надо подождать.

— Кликуха у него прелестная, — улыбался Володюшка. — Хрюня.

Камерный театр почти не работал. Маленький зал, всего 150 мест, цены на билеты остались прежние, советские, и спектакли не окупались. Дотаций от государства нет больше никаких, это не Советский Союз, министр культуры Сидоров был против любых дотаций, все, как учил министров Чубайс, а без господдержки разве проживешь? Если поднять на билеты цены — люди не пойдут, слишком дорого, Камерный — это не Большой, богачи вообще не знают о существовании Камерного театра, да и кто поедет сейчас на «Сокол», на «Нос» Шостаковича или на «Ростовское действо», — кто?

— Лошкарь — серьезный парень, — сообщил Володюшка. — Если бандиты хотели кого-то наказать, а Лошкарь говорил: «Воры, я против!», народ смолкал: они по пустякам не спорят!