Андрей Караулов - Русский ад. Книга вторая

Володюшка, директор Тверской филармонии, лучшей в стране, пригласил Бориса Александровича на постановку «Евгения Онегина».

— У них все так строго? — заинтересовался Борис Александрович.

— Уже нет. Грохнули Хрюню еще на той неделе, но милиция труп не отдавала.

— Расстреляли? — ахнул Борис Александрович.

— Прямой наводкой. Молодняк отморозился.

— Кто, простите?

— Молодые бандиты. Может — гастролеры с Кавказа, у нас же лес кругом, выгодное дело — лес, конкретно — лесопилки, они все тут незаконные…

Центр города полностью перегородили машины ГАИ, до гостиницы два шага, но у Бориса Александровича болели ноги, поэтому процессию, которая растянулась, как змея на солнце, они с Володюшкой пережидали в «Волге».

Пройдут же они когда-нибудь, эти сытые, мордастые парни и сопровождающие их девушки в красивых шубках: на улице холодно, а холод всегда подгоняет людей…

Борис Александрович так и не «вписался», увы, в «Новую Россию»: в нем было «слишком много культуры, как ехидно посмеивался над ним Гавриил Попов. Нынче все имитируется, все абсолютно. Это с блеском демонстрирует Валерий Гергиев в Мариинском театре: спектакли… что тот, что этот… все как один сделаны в картонных декорациях и на скорую руку. Новый спектакль — новый зритель. А это — новая касса! Нынешние примы умеют петь, но не знают, что такое драматическое искусство. Если любовная сцена, они эффектно закатывают глазки и заламывают руки, прижимая их к сердцу. Если «застольная» — прямым галопом несутся по сцене, перепрыгивают с одних мужских коленок на другие, а брызги шампанского достают до бельэтажа!

Какой Станиславский, кто читает сейчас эти пухлые зеленые тома, написанные приятным пером, где найти время, если продюсеры гонят концерт за концертом? Да и на хрена он нужен, Станиславский, когда и так можно сколотить приличные деньги?

В Министерстве культуры Борис Александрович неожиданно увидел проект нового здания Мариинки. И обомлел! Что это, господи: пристроить к Мариинскому театру Дворец съездов? И Гергиев продавит? Не отступит? Здесь снесут целый квартал? Неужели никто сейчас не понимает, что этот великан из стекла и бетона изуродует весь «мариинский Петербург» и прежде всего — старую Театральную площадь?

Борис Александрович бросился к Товстоногову:

— Гога! Это как?

— Как-как… — Товстоногов говорил всегда чуть-чуть в нос. — Это от гайморита в детстве и неудачных проколов. — Помнишь, Боренька, ты интересовался, что у меня в худсовете делает тусклый артист Рыжухин?

Какая память у Героя Социалистического Труда!

— Кто, Гога? — удивился Борис Александрович.

— Рыжухи н.

— Честно… нет.

— Вот видишь! А я доказательно объяснял: Рыжучин — незаменимый человек. Он так глуп, что его взгляд на спектакль всегда совпадает с мнением обкома партии. Но обком явится только на следующий день, значит, у меня есть целая ночь, сутки, чтобы завтра с ходу отбить всю эту чертову цензуру! Главное — привести правильные цитаты из Владимира Ильича, потому что когда обком, особенно дамы, слышат слова Ленина, у них родимчик делается, им Ленин дыхание утесняет!

Так вот, Боренька: теперь даже артист Рыжухин не угадает, что еще эти люди «Газпром» особенно, вот-вот нагромоздят в Питере.

— А что же делать? — удивился Борис Александрович. — Куда писать? С кем говорить? Надо же что-то делать!

— Не надо, [30] — остановил его Товстоногов. — Сейчас построят, потом — снесут. Как «Интурист» на Тверской. А будешь писать, его снесут вместе с тобой!

Борис Александрович знал: Гога всегда наособицу и в властями не спорит. Это не академик Лихачев, — пока Лихачев жив, не бывать Мариинки из стекла и бетона, он ведь до Ельцина дойдет, это факт, но там, где «Газпром», где «Балтика» и другие гиганты, там все бессильны: Лихачев, Темирканов, Гранин, Федор Абрамов… все…

Неужели трудно построить Мариинку-2 где-нибудь на островах? Возле «Балтийской»? Да и дешевле, наверное: не надо сносить целый квартал, расселять людей… — Нет, Гергиев против. Ему удобно, если все рядом: старая сцена, новая сцена, Гергиев и так вечно опаздывает, он же — гений, а раз гений — можно и подождать, ничего страшного, это теперь его город…

Интересно: великий Тосканини хоть раз куда-нибудь опоздал?

Лужков принимает решение вернуть Москве храм Христа Спасителя. В детстве, по воскресеньям, Борис Александрович прислуживал в храме Христа дьякону, а если удавалось — митрофорному протоирею.

Сейчас он смотрел на стоявший «в лесах» храм и не узнавал его.

— Не мой, — бормотал старик. — Не мой, не мой…

Новодел в натуральную величину? Вот правда: не от той стены гвозди!

Портрет Лошкаря, торжественно проплывший мимо них с Володюшкой по привокзальной площади, разочаровал.

— Лицо контролера… — удивился Борис Александрович. — В автобусе.

А он что ждал, интересно?

— Вы деда Хасана видели? — усмехнулся Володюшка. — Или Япончика? Это, пардон, не Бетховен! Здесь — другая живопись!

Процессия шла очень медленно.

— Завтра у нас в филармонии вечер памяти Лошкаря, — вздохнул Володюшка. — Круг будет петь.

— Кто, простите?

— Миша Круг. Главный певчий. По тюрьмам поет. Хороший малый, но немного бешеный. В кичманах, мэтр, за колючей проволокой, неплохие деньги дают. К зэкам Круг всегда приезжает в тапочках. Жест такой: я, мол, среди вас как у себя дома…

Борис Александрович оживился.

— Так Леня по молодости хрипел… — вспомнил он. — Для Япончика. Леня Утесов.

— Умнейший человек — Утесов! — поддержал Володющка. — Я его обожал. Хотите расскажу, мэтр, почему Утесов в последний свой год не ездил в Одессу? Представьте: после концерта Леонид Осипович усаживается в обкомовскую «Чайку», вокруг гудит толпа, ему все аплодируют, вдруг на капот бросается старая толстая еврейка:

— Изя! Изя! — а за ней мальчик топчется. — Смотри, Изя: это Утесов! Смотри, пока он живой, потрогай его пальчиком, Изя, а то он скоро умрет!..

Володюшка все время украдкой посматривал на часы: там, в гостинице, в соседнем номере его ждала любимая студентка, а он — торчит здесь, на площади, и когда Лошкарь освободит наконец проезжую часть, никто не знает!

— Ленька-еврейчик, Белка Косая и Митька-цыган… — вспоминал Борис Александрович. — Так Утесов, Юрьева, Козин звали обычно друг друга. И мы их тоже так звали! Настоящая эстрада, глубокое почитание человека человеком…

— Да-а…

— Вы, вы… не можете представить… — увлекся старик. — Когда я, молоденький режиссер, входил в Бетховенский зал, все корифеи — Козловский, Барсова, Михайлов… — все вставали: на репетицию пришел режиссер! — Мы с Кондрашиным… 50-й, по-моему, решили особенно отметиться перед Иосифом Виссарионовичем. И поставили в Большом идиотскую ораторию. О мудрости Сталина и величии социализма. Представляете? Пшеница на сцене до небес, комбайны, гудит Магнитка, везде красуются бюсты Сталина, красные флаги… я даже музыку не помню, честное слово, музыка одна: Сталин, Сталин, Сталин…