Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

— Животную… эн-ту. — отпрянул Егорка. — Крыску. Не мясо, скажешь? Иван вон… кошек жрет — и ничего, доволен. Говорит, на баранину похоже. Он на вокзале с китайцем дружкался, так китаец его к кошкам приохотил. Сам бы Иван не допер, не наша же кухня, а китаец угостил, ему и понравилось…

— Китаец?

— Китаец.

— Это фиаско, братцы!

— Ну…

— Тебя, пердача сибирского, тоже китайцы учат? Говно жрать?

— Ну ты, знашь, не заводи рака за камень — а? — примирялся Егорка. — Я сам, своей башкой до всего дохожу, так что зачем мне китаец? Я их сам не люблю, они на клопов похожи! Это Ивану все фугово, потому как опустился он бесконечно. А мне разве что на пробу охота. Вдруг прямь баранина, — хотя я Ивану не верю. Пропащему как верить? А попробовать хочу, — заключил он.

— Ты так и человека сожрать могешь, — вставила Катюха.

— Врешь, девка! Ни убить, ни сожрать мне нельзя, — обиделся Егорка. — Да ты че?! Я, — Егорка снял варежки и вытер руки о штаны, — я в Бога верую, хотя из церквы меня бабы нынче погнали, потому как правда: воняю очень. Сначала в баню, орут, ступай… Правы они, я ж пахну. Сам чувствую. Все равно так нельзя с человеком, если он к Богу пришел! Я ж не против бани, токма дорогая банька-то… — он замолчал. — А кто в Бога, девонька, не верит, тот и в людев не верит. Люди, значит, что пыль, а я не пыль. Я еще недавно человеком был. Еще вчера. Так что я совсем не пыль, и, если бы не я, ты б давно сдохла, Екатерина! Замерзла бы, пьяная, на снегу, потому как «мичуринку» пьешь, а с гнилушки всегда прет не человечески…

— Не-а, — Катюха закончила перевязку и встала с колен. — Я счас запитая, а запитые не мерзнут, у запитых внутри все уже по-другому. А то б давно вокруг одни трупешники лежали.

— Зато у тебя есть к кому прислонитьси, — важно кивнул Егорка. Эх, если б мне народ помог домой добраться… — все, дома б я снова человеком стал. Это тута, в Москве, я не человек, будто отключил меня ктой-то, хожу дохнутый. Я, короче, сча не человек, я потеря! Но сердце у меня на месте, сердце осталось, я токма выжить сам уже не смогу, а надо-то мне — мирком-лотком: помытьси немного, барахлишко купить и в поезд сесть, хоть на подножку, потому что народ в поезде завсегда накормит. И врача позовут. Это тут врач не подойдет. Если только за деньги. А подальше от Москвы — подойдет, там пока не на все деньга нужна, там у людев пока сердце работает… И тогда я, Катька, опять человек стану, — продолжал Егорка. — Главное мне — в поезд усестьси. А я оп-пять, значит, человеком хочу быть, не бомжевать. И дома я никак не потеряюсь, даже если Наташка спилася уже от горя…

Егорка заплакал.

Слезы ползли по его щекам и от грязи сразу чернели.

Катя подошла к Егорке и обняла его; она вскинулась, было, промокнуть его слезы варежкой, но варежки тоже были очень грязные. Тогда Катюха наклонила его голову к себе поближе и стала языком слизывать его слезы.

— Ты что делаешь? — оторопел Егорка.

— Вытираю. Тебя вытираю.

Егорка успокоился.

— Знаешь, Катюха, что я теперь думаю? А те, кто нынче на тронах сидят, им, значит, совсем наплевать, что у них в Москве сейчас целый человек потерялси?

— Ты б молчал, — отмахнулась Катюха. — Не человек ты, одна невнятица. Темная личность.

— Просто я домой хочу, понимаешь? Я ж не по-человечески исчез. Но и т-тя, девка, бросать боязно, ты ж опять идиоткой заделаешьси. Еще и заразишьси, точно тебе говорю. За тобой же догляд нужон, потому как ты у нас иш-шо дура.

— А ты не печалуйси, — огрызнулась Катюха. — Ты когда последний раз домой звонил? Бабе любимой?

— Я? Вчерась. Вот и не угадала! — обрадовался Егорка.

— И дозвонилси?

Егорка погрустнел.

— Не-а, с почтамта выперли. Плохо одетый и воняю, говорят. Письмо Наташке писать буду.

— А че ж сразу не написал?

— Голос хотел услышать. Одиноко мне без голоса.

— А он те на хрена?.. — Катя осмотрела перевязку и была сейчас ужасно довольна собой.

— А тогда жить те-пле-е, — протянул Егорка. — С голосом-то…

— Ы-х, ы-гх, — простонала Фроська. — Ы-гх, ы-гх…

Она не то пищала, не то плакала.

— Смо-ри, как дите… — удивился Егорка.

— А она и есть дите, — твердо сказала Катюха. — Давай, дед, — понесли девочку! Дочь у тебя теперь. Девица-крыса, ей имя потом придумаем. Жить будем втроем… — Не-не, погоди ты, черт сиволапый, куда грабли суешь? Ты их когда мыл-то, динозавр сибирский? Все лета ждешь! Я ее беру, ты — держи меня, шоб у меня ноги не разъезжались, потому что я запитая сейчас и мне скользко…

Катька опустилась на колени, скинула варежки, нашла чистый снег и стала снегом растирать ладошки.

Егорка растрогался, но вида не подал.

— Чистишься?

— Моюсь.

— А ты и так ниче… Счас же не девки. Одни плоскодонки! Сбой в природе. Катаклизма страшнейшая, зато ты у нас — пирожком!

Катюха засмеялась:

— Каждое утро молюсь: Господи, отправь все калории в сиськи…

— Ты молишьси? Гдей-то, интересно, ты молишьси? А че я ни разу не видал… шоб ты молилась?

Катька сбросила с рук комочки снега, подула на руки (вдруг станет теплее?) и бережно взяла Фроську.

— Тащи ее головой вперед, — посоветовал Егорка. — Примета такая, ноги пусть сзади торчат.

Фроське показалось, эти люди опять стали людьми.

— Ы-гх… ы-гх…

— Счас, девочка, счас…

— Не причитай так, — попросил Егорка. — Душу рвешь…

— Она у тебя есть, што ль, душа-то? — засмеялась Катя.

— А то…

— Ы-гх… и-и-и…

Фроська одеревенела, только язычок ворочался, да и то через силу. Лапы и морда были как кусок льда.

Егорка и Катя тихо шли к подъезду.

— А продали бы в «Шоколадницу»… — бубнил Егорка.

— Тя кто туда пустит, гирлянда? И слово плохое: «шоколадница». Зэки так жопу зовут. У них в тюрьме жопа вместо бабы идет.

Егорка остановился:

— Че, правда, што ль? — не поверил Егорка.

— А то…

Егорка хотел, конечно, что-то сказать, но в этот момент грянула гроза.

— Вы куда претесь, нелюди? А?

В темноте, у самых дверей стояла Анечка, дочь Ольги Кирилловны, старшей по центральному подъезду. — Это была хорошенькая девочка в большом синем пуховике, купленном на вырост.

— Проваливайте вон, хорьки! — крикнула Анечка. — Не то мигом милицию вызову!..

Маленькая Анечка говорила голосом мамы.

— Здесь люди проживают, бродягам запрещено, — кричала она. Ясно говорю?

Анечке было восемь или девять лет, но Анечка была злая, а злые дети выглядят всегда старше своих годков.

— Убирайте-ся, — мне повторять надо?! — для устрашения бродяг Анечка даже чуть подвизгивала.

Ольга Кирилловна, мама Анечки, была самый злейший у Егорки враг. Ольга Кирилловна уже выясняла, где могут жить Егорка с Катюхой, и даже спускалась в подвал: вход в коллектор был завален кирпичами, но там имелся боковой лаз, о котором никто не знал; его совершенно случайно обнаружила Катюха-заблудилась, пьяная, ползала, как змея, и очнулась там, где тепло, у трубы.