Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

В конце октября в Ачинске начались перебои с дешевым хлебом. Тот народ, кто поумнее, скупил всю водку, и водка — тоже исчезла.

У Егорки оставалась небольшая заначка. Но в воскресенье, когда Егорка выяснял, когда пойдет в Красноярск первый автобус (там-то водка уж точно есть!), Наташка, любимая жена, маханула всю бутылку сразу.

Разумеется, в одиночку.

В больших странах люди всегда тянутся к бутылке. В маленьких — друг к другу.

Большая страна — всеобщее одиночество.

Егорка долго приходил в себя от такого наглого предательства! Когда же он принял наконец единственно правильное решение ее поколотить, Наташка еще и плюнула, в стельку пьяная, ему в лицо.

Да, приперло бабу, — баб ведь когда припирает, все — конец!

Умрут, но выпьют.

Не выпьют — тоже умрут.

Олеша говорил, что ехать в Красноярск смысла сейчас нет; мужики базарили, хлеб там сейчас только с утра, дешевая водка есть, но по бутылке в руки и очередь за водкой — как в Мавзолей.

Кормиться, короче, остается с реки. Ладно, что снег: просверлишь лунку — окуньки сами выскакивают, им воздуха не хватает. На супчик, может, и наберется, но сколько же можно одну рыбу есть?

В понедельник прошел слух, что хлеб все-таки завезут. Народ выстроился в очередь. Старики еще и ребятишек поставили, побольше получится, но мороз — минус двадцать, долго не простоишь…

Егорка не сомневался: если нет дешевого хлеба, значит, вот-вот встанет и комбинат. Если с хлебом мутотень, то глинозем точно уже никому не нужен. Короче, кончать Горбачева с Ельциным немедленно! А чего ждать-то? Эти гудыри весь народ по миру пустят, потому как бездушные оба!

Егорка и так затянул с возмездием: две недели у него — только одних разговоров, до сих пор ничего не обеспечено!

А прикончит он их — сразу прославится! Тоже неплохо: хоть деньги будут, у известных людей всегда деньги есть…

Правда, Егорка уже отправил письмецо двоюродному брату Игорю в Шатуру, чтобы Игорек встретил бы его в Москве и приютил бы на месяц-другой. Брат ответил, что если на месяц, то ждет, но встретить не обещает, поскольку поезд приходит днем, а он — на ответственной работе.

Откуда, откуда это в русском человеке — если не сделаю я, значит, никто не сделает? Это же наше, родное, из корня идет, из русского воздуха: если не я, значит, никто! И если мне что-то сейчас мешает, значит, и кому-то другому это «что-то» тоже будет мешать. Тоже его остановит. Нет: я и только я; я и никто другой, — наверное, там, в Нижнем, именно так думал в 1612-м году князь Дмитрий Пожарский, именно так, не иначе, говорил себе когда-то Вадим Новгородский… Поднимается, встает вдруг в русском человеке эта полна, — откуда, из каких глубин народного духа, народного сознания идет этот удивительный свет, ведь сколько веков прошло, скоро уж — две тысячи лет, а он жив, этот свет и будет, похоже, всегда…

Прежде Егорка никогда не был в Москве.

Ведь до чего дошло? Свои ребята, ачинские, Пересекин Коля да и Борис Борисыч, конечно, знают, почем нынче плацкарта в Москву, Колька ездил недавно, но молчит, собака, потому как сильно завидует!

Откуда, мол, у людей время свободное, чтоб запросто в Москву отвалить?

Деньги у Егорки — общественные, да и то в один конец, но Кольке ведь не объяснить, сразу выдаст, потому как трепло!

А с Наташкой, подлюгой, Егорка решил разобраться следующим образом. Про Москву ничего ей не говорить, оставить записку: так, мол, и так, уехал куда глаза глядят, не скажу куда, потому как обижен до крайности…

Может… задумается, дура?

И, не мешкая, на вокзал. Будет билет — отлично! Не будет — ночку-другую можно будет и на вокзале скоротать, срама тут нету…

Автобус был полупустой. Точно, деньги у людей кончились, если даже за спиртом никто сейчас не едет…

Красноярск стал — вдруг — каким-то обшарпанным, постаревшим, чужим. Ветер, мгла непроглядная, людей за сугробами не видно, снег не убирают, автобусы еле ползают, натыкаясь, сослепу, друг на друга…

Вокзал как скотный двор. Сугробы прямо у касс, в зале. И как только в них, в этих кассах, тетки сидят? Или в ногах у них батареи?

Двадцать тыщ билет!

От церкви люди отвернулись, потому и цены такие в стране, — вот что…

До поезда был час, и получалось все очень складно. Егорка дернулся было в буфет, но там только коньяк по пять тыщ рублей, водки нет. А бутерброды стоят, как золотые слитки!

Хорошо, что Наташка держала в холодильнике вареные яйца; с собой Егорка прихватил аж восемь штук.

На пару дней хватит.

Поезд был подан минута в минуту. Егорку поразило, что в вагоне, где народу, он думал, будет тьма-тьмущая, никого не оказалось. Купе тоже вроде пустое, но с полки вдруг свесилась лохматая детская голова:

— Дед, закурить есть?

— Какой я те дед? — изумился Егорка.

Во порядки! Человек только в вагон вошел, и сразу у него папироску просят…

— Дай посмолить, дед! С утра не курила!

— Да счас! — окрысился Егорка.

Он и не думал раскидываться табаком.

Лохматая детская голова исчезла обратно в подушках.

«Надо ж… дед!» — хмыкнул Егорка. Он вроде бы побрился сегодня, в баню накануне сходил, путь-то не близкий. Какой же он дед? Разве не видно, что он не дед?..

— А тебе, девонька, покурить охота?.. — осторожно спросил Егорка.

— Очень! — голова тут же свесилась с полки. — Цельный день не смолила!

Девочка была какая-то мутная, грязная, но с озорными глазами.

— А скель те годков? — заинтересовался Егорка. — Меня, шоб ты знала, Егоркой зовут.

— Ты че, дед, мент? — зевнула девчонка.

— Поговори здесь! Я т-те дам… дед!

— Лучше папироску дай. Поцелую!

Егорка оторопел.

— А ты че, из этих, што ль?..

— Из каких… этих?

— Ну, которые… — Егорка не знал, как ему поделикатнее выразиться, — которые… по постелькам шарютси…

Он ни разу в жизни не изменял Наташке и ни разу в жизни не видел продажных женщин, в Ачинске таких не было, если бы они были, весь бы город знал их в лицо.

Девочка спрыгнула с полки и устроилась рядом с Егоркой.

— Я се любовь ис-щу, — объяснила она. — Настояс-щую!

На девочке была только длинная грязная майка, но она тут же поджала свои голые коленки и уложила на них подбородок.

— И куда ж ты, задрыжина, прешси? А?..

Девочка смотрела на Егорку с большим интересом.

— Кто я? — Он сжал кулаки.

— Ты!

— Я!

— Дед — тыща лет, — вот ты кто!..

На вид девочке было лет четырнадцать-пятнадцать, не больше.

— Ище раз обзовешьси — встану и уйду, — строго предупредил Егорка. Ему было важно продемонстрировать характер.

— Ханки капнешь?

— Ч-че? Кака еще ханка? Ты ж пацанка!

— Во, бл! — сплюнула девочка. — А ты, дед, прижимистый крючок, я смотрю!

Ее майка резко свалилась с коленок, но девочка не шелохнулась и с тоской смотрела куда-то в окно.