Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

У Пугачевой, тогда еще молодой певицы, перед поездкой в Сопот, в Финляндию, какой-то ветеран спросил, кто такая Анджела Дэвис.

— Понятия не имею, — отрезала Пугачева.

— Как же так, Алла, — стыдила ее комиссия. — Известная артистка и не знает Анджелу Дэвис, борца за мир…

— А вы знаете? — разозлилась Пугачева. — Так поезжайте и пойте!

Почему Россия входит сейчас в мир как-то бочком, будто стесняется сама себя? Неужели Лермонтов прав, в России есть господа, есть рабы, кроме господ и рабов — никого больше?..

Нет! Тысячу раз нет! Сергей Сергеевич Прокофьев не был господином и не был рабом, даже когда писал «Повесть о настоящем человеке». Его сердечно убедили написать эту музыку; впрочем, история великого летчика Алексея Петровича Маресьева потрясла Прокофьева, как потрясла его когда-то и история солдата Семена Котко.

Не мог, не мог Прокофьев уйти, отказаться от идеологических норм. Сталин — он же примитивен до дикости. Только «Повесть о настоящем человеке» — это особое мышление композитора и его личный восторг перед подвигом: дух войны через музыку! В Кировском театре, потом Большом, на премьере своей «Повести…» Сергей Сергеевич постеснялся подойти к Маресьеву, герою собственной оперы, — Прокофьев в самом деле робел перед живым Маресьевым, «настоящим человеком», ибо он — действительно герой и его имя — гремит!

Не знал, не знал Сергей Сергеевич, что в Туле, в общежитии летчиков, живет еще один герой — Иван Леонов, два года воевавший за штурвалом истребителя с оторванной — в бою — левой рукой!

В комнату вошла певица Ирина Ивановна Масленникова. Женщина с лицом царицы.

— Ты кашу съел?

Старость, старость… «как унижает сердце нам она…».

Борис Александрович и Ирина Ивановна всегда отмечали день рождения Пушкина: накрывали стол, зажигали свечи и весь вечер читали друг другу его стихи…

А однажды специально уехали в Петербург. Там отметили, в ресторанчике на Мойке.

Тихо, никого нет, вечер, горят свечи, вокруг — Петербург, чудом построенный город.

В свое время Борис Александрович отбил Ирину Ивановну у Лемешева, великого Лемешева: она была его женой.

Великие люди — странные люди; Сергей Яковлевич болезненно ревновал к Ивану Козловскому. И ревновал-то, между прочим, из-за глупости, стыдно сказать: у Козловского были роскошные, дивной красоты ноги. А Лемешев — «коротышка». На репетиции «Евгения Онегина», в сцене дуэли, Лемешев просто рассвирепел, когда Борис Александрович предложил ему мизансцены Козловского. Он чуть было не сломал скамейку, на которую Ленский — Козловский ставил — во время арии — правую ногу, ушел чуть дальше, в глубь сцены, и здесь, с неповторимой душевной теплотой пел: «Куда, куда вы удалились…»

В Питере, на трамвайной остановке, премьер Александринки Юрий Михайлович Юрьев увидел молоденького солдата, приехавшего с фронта.

— Боже мой, какие ноги! — закричал Юрьев, подбежал к солдатику и почти насильно привел его в Александрийский театр.

Солдата звали Николай Симонов. Лучший Петр I советского экрана.

Ну, хорошо, великий Юрьев — педераст, это известно, но и в русском классическом театре всегда были только красавцы!

Теперь Борис Александрович все чаще и чаще удивлялся самому себе: жизнь заканчивается, а он так и не узнал, что к чему…

Бетховен на смертном одре: «Наконец-то я услышу настоящую музыку…»

Как это здорово, — смерть? Настоящая музыка?

— Боря, я спрашиваю, ты кашу съел?! — суровый окрик жены вернул его к обеду.

— А ты где была? — спохватился старик.

— Здесь, — Ирина Ивановна пожала плечами, — у телевизора. Сенкевич рассказывал про Египет. Оказывается, Боренька, рабам хорошо платили за пирамиды.

— Еще бы! — Борис Александрович нагнулся, поправил очки на носу и придвинул к себе тарелку с кашей. — Если не платить, Ирочка, люди работать не будут! Даже палки не помогут. Не ценит раб свою жизнь! А еще хуже, они, рабы, так сделают пирамиды, что они быстро рассыплются! — А у наших-то, посмотри, у нынешних! Нет денег, нет денег… Как нет? А куда они делись? Нельзя же так: были — и вдруг их нет? Это же деньги, они не исчезают в никуда…

Ирина Ивановна молча резала хлеб.

— Значит, — Борис Александрович забросил очки обратно себе на нос, — их кто-то взял, верно? Кто? Я хочу знать: кто? Мне интересно! Я требую, чтобы мне назвали этих людей!..

— Не отвлекайся, — строго сказала Ирина Ивановна. — Кроме меня, Боренька, тебя все равно никто никогда не услышит.

— А мне надо, чтобы меня слышали! — воскликнул Борис Александрович. — Если каждый человек будет, как я, задавать себе такие вопросы, в России все быстро встанет на свое место! И деньги со страху тут же вернутся. Если Россия, как утверждает симпатичнейший господин Бурбулис, возвращается к капитализму, а капитализм начинается с того, что у людей отбирают их последние деньги, это я о сберкнижках, значит, у нас не капитализм, а воровство, да еще и наглое!

Ирина Ивановна вроде бы хотела что-то сказать, но ничего не сказала, просто села рядом с Борисом Александровичем и погладила его по руке.

— Господин Гайдар, — говорил старик, — обязан сказать людям: уважаемые дамы и господа, бывшие товарищи! Большевики держали вас за дураков (платили всегда немного, но все же платили). А мы, капиталисты, держим вас за скотов. И по этой причине вообще ничего не будем платить. Или будем. Но как рабам. Потому что мы, дети Ельцина, друзья Гайдара, сейчас на вершине пирамиды. Выше, пожалуй, уже некуда! Зато те, кто сейчас там, внизу, опустятся еще ниже, но эти люди сами виноваты: природа щедро обделила их всем.

Ирина Ивановна засмеялась; она очень любила своего мужа именно таким: взволнованно-серьезным.

— Вот тут, Ирочка, — воодушевился старик, — я встану и скажу. Знаете, я — старый человек. Мне восемьдесят. Но я — гордый человек. При Ленине я пережил голод и революцию. При Сталине я пережил страх, который еще страшнее, чем голод. И я не желаю видеть, как моя страна опять становится на колени, потому что эти люди, оказавшиеся у власти, делают… просто по глупости, наверное, не по злому умыслу, только мне-то какая разница? все, чтоб моя страна вдруг на весь мир объявила бы себя банкротом!

Разве я шесть десятков лет, изо дня в день, с утра до вечера работал в России для того, чтобы моя страна стала банкротом?..

Послушайте, я могу ставить спектакли где угодно, хоть в сумасшедшем доме, как великая Серафима Бирман, куда ее поместили прохиндеи-родственники! Ты помнишь, Ирочка, она в психушке ставила «Гамлета»? Вот! Мне не важно, где работать, потому что я люблю свое дело, но я не могу и не буду работать в пустом зрительном зале, потому что когда певец поет спектакль сам для себя, это значит, он сошел сума!