Акакий Белиашвили - Бесики

Он немедленно отправился искать Анну. Узнав от слуги, что она вернулась во дворец, Бесики попросил доложить ей о себе. Слуга весело побежал, чтобы передать его просьбу, но сразу же вернулся с изменившимся лицом. С минуту он недоуменно глядел на поэта и наконец проговорил:

— Нельзя к ней… Она сказала, что сама придёт посмотреть на тебя, когда ты будешь покойником. Она в ярости.

Теперь уже Бесики было ясно, что только бегство может спасти его. И, однако, он твёрдо знал, что не сдвинется с места: это было невозможно, он знал, что по непреложному закону жизни он, как зачарованная птица, не шевельнёт крыльями, пока его не запрут в клетку. Он не мог бежать, так как состоял на придворной службе, служба приковывала его к столице, ко дворцу.

— Чем ты её рассердил? — спросил слуга.

— Ничем. Должно быть, она просто не в духе…

Бесики отошёл от слуги и, едва передвигая ноги, поплёлся в свою комнату.

Все последующие дни он жил, как в тумане. Он потерял ощущение времени, не отдавал себе отчёта в своих поступках, не соображал, с кем разговаривает.

Так прошло несколько дней, и, хотя все во дворце ожидали, что гнев царя вот-вот разразится над чьей-нибудь головой, всё обошлось благополучно. Ираклий, несмотря на дурное расположение духа, с обычным прилежанием занимался делами. В первый же день после его приезда Леван, взволнованный, вбежал к нему и заявил, что готов наложить на себя руки от отчаяния, узнав, как его оклеветали перед государем и отцом. Ираклий спокойно выслушал сына, сказал ему несколько ласковых слов и, с улыбкой взглянув ему в лицо, потрепал его по щеке. Ожидаемой ссоры между отцом и сыном не произошло.

Причина дурного расположения духа царя была в следующем: в течение последних лет у него накопилось большое количество долгов. Теперь, когда страна окрепла и её внешние и внутренние дела поправились, кредиторы царя почтительно, но настойчиво стали напоминать ему, что пора расплатиться с долгами. Правда, главный царский кредитор ага Ибреим согласен был ждать, но зато мелкие кредиторы не давали царю покоя. Война против Турции обошлась Ираклию более чем в полмиллиона рублей. Военная добыча не покрыла и четверти расходов. Ираклий написал императрице, надеясь, что она возместит ему затраты из сумм, которые Турция должна была заплатить по мирному договору. Ответ императрицы запаздывал, а проценты по займам нарастали, и кредиторы отказывались дольше ждать. А между тем царская казна была пуста. Ахтальская руда не оправдала надежд. Греки едва выплавили из неё серебра на полтораста туманов, затратив на уголь около сотни. Они уверяли царя, что так всегда бывает в начале работ, что скоро они подойдут к главной жиле и тогда будут получать по фунту чистого серебра из каждых десяти фунтов породы. Но пока что всё это было гадательно, и Ираклий не возлагал серьёзных надежд на ахтальское серебро. Подвластные Грузии области не платили податей в срок, а то, что поступало оттуда, тут же уходило на неотложные нужды.

Необходимо было немедленно найти какой-нибудь выход из положения. Ираклий созвал мдиванбегов на совет, но они не сказали царю ничего дельного. Чабуа по-прежнему надеялся на помощь русской императрицы. Иоанн Орбелиани рассчитывал на серебряные и золотые рудники.

Это бестолковое совещание ввергло царя в ещё большее уныние. Ираклий видел, что, если так продолжится, он будет вынужден продать всё своё имущество и даже семейные драгоценности, чтобы только избавиться от кредиторов.

Однажды, когда царь сидел у себя в кабинете, предаваясь мрачным размышлениям, к нему явился Осепа. Он пришёл по поручению армянского епископа, который приказал ему передать Ираклию десять тысяч рублей, пожертвованных армянским духовенством. Епископ следовал примеру католикоса Антония, который вручил царю тридцать тысяч рублей на государственные нужды. Но за этим скрывалась и другая цель: армянское духовенство добивалось от царя запрещения деятельности католических миссионеров в Грузии. Ираклий тотчас же сообразил, что из этого дела можно извлечь пользу, и с вниманием выслушал Осепа.

— Поглядите, что они творят! — говорил Осепа царю. — Скоро в наши армянские церкви будут заходить одни священники, а прихожан у них совсем не останется. Разве это хорошо? С незапамятных времён мы, армяне и грузины, живём общей жизнью и одинаково славим господа нашего Иисуса Христа. А теперь наши Карапеты и Погосы говорят: «Мы католики»… Слыханное ли дело? Клянусь жизнью, эти католические патеры врут: они никакие не врачи. Они не лечат людей, а обманывают их, чтобы привести их в свою веру. Много они понимают во врачебном деле!

— Что же я могу сделать, мой Осепа? — ответил Ираклий. — Ведь не мною это заведено. Вот уже более двухсот лет католические миссионеры проповедуют в Грузии. Они не делают никакого вреда и приносят нам много пользы, тогда как ваши армянские ростовщики совсем задушили меня…

— Что вы, государь?

— К сожалению, это так…

— Ну что ж… своё ведь просят — не чужое… Надо и в их положение войти.

— А кто же мой должник? Мало ли я пролил крови за нашу землю и за всех вас? С кого мне её спросить?

Осепа ничего не смог ответить на это. Он вынул из кармана пёстрый шёлковый платок, вытер пот, выступивший у него на лбу, и шёпотом, точно сообщая большую тайну, сказал царю:

— Пойду-ка я к епископу и скажу ему: дело это немалое, удовлетворить вашу просьбу не просто. Пусть он поручится перед армянскими купцами за те двадцать тысяч туманов, которые вы им должны, а мы ему дадим закладную или заёмное обязательство. Поручите это дело мне, государь, я сразу же примусь за него и ручаюсь за успех!..

Вечером Осепа вновь явился к царга и доложил ему, что епископ согласен избавить его от кредиторов-армян, если государь в свою очередь согласится запретить деятельность католических миссионеров и изгонит их из Грузии.

— Мы же, государь, дадим епископу заёмное письмо на всю сумму долга с обязательством выкупить его в течение десяти лет. От процентов епископ отказывается. Лучших условий нельзя пожелать.

Ираклий, однако, не дал ему сразу ответа. Он хотел посоветоваться с католикосом Антонием.

Солнечная погода внезапно сменилась ненастьем. Дождь, который начался ночью, моросил весь день без перерыва. Порывами дул холодный ветер, который гнал по небу тёмные, лохматые тучи. На дорогах была глубокая грязь, по улицам блестели лужи, горожане не выходили из домов. Город точно вымер.

Шумные тбилисские базары были безлюдны и непривычно тихи. На пустых площадях изредка появлялись разносчики угля со своими ослами; они согревали под мышками мокрые, озябшие руки и выкрикивали охрипшими от стужи голосами: «Уголь, уголь!» Купцы и ремесленники заперлись в своих лавках и мастерских. Одни занимались своим делом, другие грелись возле жаровен, не зная, как убить время. Даже в кабачки никто не заглядывал, и только игорные дома были полны народа. Тут с утра до вечера играли в карты, в нарды и в шахматы, слышался сухой стук катящихся по доске костей, выкрики игроков и галдёж зрителей, наблюдающих за игрой. Шахматисты сидели молча, с напряжёнными лицами, уставясь в доски.