Акакий Белиашвили - Бесики

— Что случилось, Давид? — спросила она.

Давид, который не обращал внимания на вопросы жены, повернулся к Анне и сказал с глубокой горечью:

— Что случилось? Позор и бесчестье, больше ничего! Какой стыд! Не знаю, что и сказать, — развёл руками Давид. — Наконец-то довелось нам передохнуть после непрерывных войн; начали мы залечивать свои раны, создали постоянное войско, навели в стране порядок — и вдруг… погрузились с головой в болото зависти и злобы, ябедничества и интриг! Мы задыхаемся в этой трясине! Господи! Залечить кровавые раны, чтоб заразиться паршой! Уж лучше было, кажется, вечно воевать. Если бы не ябедничество и не доносы — зачем бы государь арестовал Бесики? Кому он мешал? Жил при дворе безобидный и нищий поэт, сочинял приятные для слуха стихи. В чём он мог провиниться?

— Успокойтесь, друзья мои. Леван поговорит с государем, и Бесики освободят, — сказала Тамара, но по тону её чувствовалось, что она сама не верит своим словам.

Анна тут же стала прощаться и, хотя её усиленно уговаривали остаться обедать, поспешила домой. Анико она не взяла с собой, а приказала ей остаться у Тамары.

Кое-как добежав до своих комнат и заперев за собой дверь. Анна без сил упала на тахту, зарылась головой в подушки и зарыдала…

Долго оставалась она в таком положении. Потом вскочила и стала хлопотливо собираться.

Она решила поговорить с братом и выпросить у него свободу для Бесики.

— Будь что будет! — повторяла она про себя. — Да, да, будь что будет!..

На вершине скалы, над обрывом, чернела высокая башня — одна из башен Метехского замка. С неё был виден весь город. В маленькой камере внутри башни было темно — окнами ей служили бойницы.

В одну из них были видны Кура и Сейдабадская дорога; другая выходила на Татарскую площадь, третья позволяла окинуть взглядом дворец царя и чугуретскую отмель. Сейчас можно было рассмотреть лишь сказочно сверкающий дворец с его цветными узорчатыми окнами, которые казались картинами, висящими на бархатной стене ночи. На противоположном берегу Куры, против окон дворца, пастухи коротали ночь, усевшись вокруг костра. Закутанные в бурки, с высокими овчинными шапками на головах, сжимая свои длинные посохи, неподвижно сидели они у огня. Колеблющееся пламя отбрасывало на землю их тени, которые то кидались вправо, то влево, то вытягивались, то вдруг укорачивались, то простирали руки, словно стараясь дотянуться до темноты.

Бесики стоял в своей камере, приникнув к узкому отверстию, и не мог оторвать глаз от этого зрелища.

Вот они сидят прямо против дворца, не зная, что такое царский гнев, не страшась мести и доноса. Они свободны и могут идти, куда им вздумается. Если ночь застигнет их в пути, они расстелят бурки на земле и уснут на них, как на самой мягкой постели. Вольно дышится им, и недаром они поют:

А какую песню спеть сейчас Бесики? В камере темно, хоть глаз выколи. На холодном полу нет даже охапки соломы, чтобы прилечь.

Бесики глядит не отрываясь на ярко освещённые окна дворца. Он знает, какой комнате принадлежит каждое из этих окон. Почти все они освещены. Может быть, и Анна, вот так же, прильнув к своему окну, смотрит в ночь, на тёмную башню, в которой заточён её возлюбленный.

Бесики отходит от бойницы и опускается на холодный пол; перед его глазами встаёт ярко освещённый дворцовый зал, полный пирующих гостей. Во главе стола, под позолоченным балдахином, сидит царь, рядом с ним царевич и почётный гость. Все взгляды устремлены на Бесики, который, подыгрывая себе на сазе, произносит нараспев, по восточному обычаю, хвалебные стихи.

Сверкают алмазами хрустальные подвески канделябров.

Звонкой и чистой струёй льётся под сводами голос Бесики, но не хвалебная и не любовная песнь получается у него, а нечто иное:

Холод скоро вернул Бесики к действительности. Исчез сверкающий зал, вокруг опять было темно.

Дрожь прошла по телу Бесики. Он поднялся с пола, отыскал бойницу и снова устремил взор в тёмное пространство. Дворец со своими горящими окнами похож был на сказочного многоглазого дракона. Чудовище дышало огнём, рассыпая вокруг разноцветные искры, и время от времени с треском, шипением и свистом выбрасывало в небо красные, зелёные и жёлтые огненные полосы. ещё вчера этот фейерверк доставил бы наслаждение Бесики, который любил потешные огни и восхищался искусством шваба — пиротехника Якоба; но сейчас эти взлетающие в небо ракеты только наводили на него ужас.

Неужели это Анна уговорила царя заточить Бесики в темницу и сейчас ломает руки в раскаянии?

А может быть, это Чабуа наябедничал на него? Пет, конечно, это Анна приказала бросить его в темницу, чтобы отомстить ему.

«Сама приду посмотреть на тебя, когда ты будешь покойником», — вспомнил он её слова. Уж не хочет ли она целовать его отсечённую голову, как Иродиада?

Со двора донёсся до него звук шагов. Через некоторое время звякнул ключ в замке, дверь со скрипом отворилась, и вошли судья Теймураз Цицишвили, секретарь Товар Бегтабегишвили и чиновник для допроса — Давид Херхеулидзе в сопровождении двух тюремных стражей с факелами. Лицо Бесики осветилось надеждой: он хорошо знал всех троих и даже был с ними в дружбе.

Стражи укрепили светильники в бойницах и принесли скамью для царских чиновников. Все трое сели. Бесики хотел поздороваться с ними, но они не дали ему этой возможности — так сурово и холодно глядели они на него.

— По повелению его величества, царя Ираклия, — начал судья Теймураз, — должен быть подвергнут допросу приближённый царевича Левана Бесарион Габашвили, сын Священника Захарии Габашвили, именуемый при дворе и называющий себя в своих писаниях Бесики. Давид Херхеулидзе, приступай к допросу.

— Как твоё имя? — спросил Херхеулидзе.

— Будто не знаешь! — горько улыбнулся Бесики. — Ведь у тебя всё уже записано!

— Отвечай, когда спрашивают! — закричал Херхеулидзе, выкатив глаза.

Бесики рассердился, губы его тронула презрительнонасмешливая улыбка.

— А если не отвечу?

— А если не ответишь, тогда, — Херхеулидзе обернулся к двери и крикнул: — Джалил, сюда!