Акакий Белиашвили - Бесики

— Я твоя сестра и дочь царя Теймураза, государь!

— Понимаю. Ты унаследовала любострастие своего отца!

— Нет, нет… Я не любострастная женщина…

— Довольно, замолчи! — крикнул на неё Ираклий. — Я и так знаю, кто ты такая.

— Кто я такая? Я женщина, которой впервые улыбнулось счастье на склоне её дней. Моя жизнь была кромешной ночью, и только теперь меня коснулся солнечный луч. Я хочу насладиться светом и теплом хоть на закате моей жизни. Не отнимай у меня солнца, брат мой, прославленный воин и рыцарь! Пощади меня, великий государь, молю тебя, как простая подданная твоя… как женщина.

— Боже милостивый, спаси меня от греха и соблазна! Женщина, о чём ты говоришь? Пристало ли члену царской семьи просить у государя разрешение на прелюбодеяние? Забота о государстве должна быть у тебя а мыслях денно и нощно!

— Государство, вечно государство! Во имя государства ты пожираешь нас всех и само это государство, как дракон. Сейчас же освободи Бесики! Хватит с тебя крови царевича Паата!

— Правду говорят, что женщина, пока у неё есть муж, — голиаф, а когда останется без мужа — голиаф аз голиафов! — сказал Ираклий, посмеиваясь. Он был немного навеселе, а в таком состоянии он никогда не гневался. — Успокойся, сестра!

— Одну сестру ты отправил в Персию и выдал там замуж за нехристя-магометанина, меня отдал дряхлому, немощному князю в надежде на то, что он скоро умрёт и его владения останутся тебе. Что ж, радуйся — всё вышло, как ты хотел. Возьми же, что тебе нужно, мне ничего не жаль. Хочешь, я отдам в твою казну мои драгоценности, только исполни мою просьбу!

— Анна, выслушай меня, — спокойно сказал ей Ираклий. — Обойди весь мир, и ты нигде не найдёшь царя, которому бы выпало на долю с самого рождения беспрестанно сражаться и вести нескончаемые войны. Одному мне бог послал такой удел. Во всём мире не найдёшь ты царя, который бы сам вёл свои войска в сражение и бился с саблей в руке как простой солдат. И это тоже предопределила мне воля божья. Смерть тысячу раз глядела мне в глаза. Не раз бывала у меня возможность уклониться от боя, в котором только чудом спасался от гибели, но я не пользовался этой возможностью. Чего же ради так поступил? Неужели для того, чтобы пожрать собственную страну?..

— Прости меня, брат! — Анна упала на колени.

— …Чтобы завладеть твоими владениями, чтобы думать только о своих удовольствиях? Всю жизнь я провёл на поле битвы, под открытым небом, питаясь сухим хлебом и водой. Редко удаётся мне заночевать га своей постели. Наверно, так и настигнет меня когда-нибудь смерть в открытом поле. Я знаю, что царь — слуга народа и страны; если бы я не знал этого, разве не мог бы я проводить жизнь в удовольствиях и наслаждениях, утопать в богатстве и роскоши? А ты говоришь, что я дракон, который пожирает страну! Нет, сестра, несправедливы твои упрёки! Встань, я не хочу, чтобы ты стояла передо мной на коленях.

Он обнял Анну, помог ей встать и посадил в кресло. Анна, закрыв лицо платком, беззвучно рыдала.

— Мы стоим на такой высоте, что нас все видят, мы же сами никого не замечаем, — продолжал Ираклий. — Ошибки наши представляются миру увеличенными во сто крат. И потому мы должны отказываться от многого, что не возбраняется другим. Мы не имеем права есть до пресыщения и пить до опьянения. Мы — люди, принёсшие себя в жертву родине. Будем молиться. Молитва ободрит наши души и поможет нам перенести все наши тяготы и печали.

— Ты прав, — сказала Анна, утирая слёзы, — Самое лучшее для меня — уйти от мира. Я постригусь в Мгвимский монастырь, если ты позволишь.

— Как хочешь. Я не буду неволить тебя. Подумай, тщательно взвесь и решай сама. Этой зимой я тебя никуда не отпущу, а весной… как пожелаешь.

— Но одну мою просьбу ты должен исполнить!

— Какую? — Ираклий взглянул Анне в глаза и понял её без слов. — Хорошо, обещаю, что он останется жив.

Вернувшись к себе, Анна подошла к зеркалу и долго смотрела на своё отражение. Вместо прекрасной, полной очарования женщины, которая глядела на неё из зеркала, она представила себе печальную монахиню с увядшим лицом, облечённую в чёрные одежды. В глазах у неё потемнело, всё завертелось перед её взором…

Когда Анна открыла глаза, она лежала в своей постели. Над нею, вся в слезах, стояла служанка, которая старалась привести её в чувство.

— Ах, милая госпожа!.. Слава богу! Я едва сумела привести вас в чувство.

— Что случилось?

— Вы упали в обморок, госпожа. Когда я вошла в комнату, вы лежали на полу без чувств.

— Я лежала на полу?

— Горе мне! Я чуть не сошла с ума!

— Ничего, ничего. Это, наверное, от бессонницы. Поди принеси мне чаю. Который час?

— Скоро двенадцать. Сейчас я подам вам чаю! — Служанка исчезла, но почти тотчас же вернулась и подала госпоже небольшую записку.

Анна развернула листок.

— От кого? Кто принёс?

— Мне передал слуга и сказал, что принёс какой-то мальчишка.

Письмо было написано неразборчивым почерком. Анна с трудом прочла его.

«Ваша светлость!

Жизнь моя обратилась в ад, я терплю невыносимые муки; за что вы разгневались на меня? Если я обречён на гибель, подобно беззащитному животному, брошенному вами на растерзание львам, молю вас, солнце, блистающее в высоте, прекратите мои муки и пришлите мне скорей яд, чтобы я мог, не медля ни минуты, расстаться с этим миром. Пусть рука, которая ввергла меня в пучину мрака, сама протянет мне чашу с напитком, извлечённым из жала змеи. Я приму её, как последний поцелуй…» — письмо прерывалось на этих словах.

Анна перекрестилась и еле слышно прошептала:

— Разве может быть на свете яд горше этого письма?

По городу рыскали сыщики католикоса и рылись в книгах, хранившихся у горожан. Обнаружив тетрадку стихов или книгу светского содержания, они тотчас уносили их в церковный совет. Горожане возмущались, отказывались сдавать книги. Обыск производился лишь в домах грузин. Ему не подвергались ни армяне, ни татары, ни евреи. Поэтому некоторые горожане, не боявшиеся патриаршего проклятия, отдавали свои книги на сохранение иноверцам.

— Что это такое? Светопреставление, что ли, наступило? — с удивлением спрашивали длиннобородые мастера и ремесленники.

— Книжника Иасэ схватили и заключили в патриаршую тюрьму.

— Все его книги бросили в Куру.

— Да ведь и Бесики-то, оказывается, схвачен за то, что писал любовные стихи.

— Так ведь он же не монах, чтобы писать молитвы! Что они выдумали! Разве не сказано у самого Руставели:

— Нашёл, на кого ссылаться! Руставели! Разве не видишь, как с ним самим расправляются? Все его книги бросают в Куру.