Акакий Белиашвили - Бесики

В камеру вошёл рыжебородый палач. Он нёс в руках орудия своего мрачного ремесла. Швырнув их в угол, палач воззрился на царских чиновников в ожидании дальнейших приказаний.

— Ну-ка, заставь его заговорить, Джалил! — сказал Херхеулидзе, показывая глазами на узника.

Джалил выбрал из числа своих орудий плетёный ремень, к концам которого были прикреплены палки для закручивания. Потом он подошёл к Бесики и, вывернув ему руку привычным и быстрым движением, заставил поэта упасть на колени перед судьями; вслед за этим он схватил и другую руку Бесики, вывернул их обе ему за спину и крепко стянул ремнём, концы которого стал закручивать палками всё туже и туже, пока по вздрагиванию лопаток жертвы не убедился, что следующий оборот палок сделает боль нестерпимой.

Оскорблённый до глубины души, Бесики глядел на чиновника, кусая губы от боли. Он до последней минуты не принимал происходящего всерьёз и думал, что чиновники только притворяются грозными, чтобы напугать его, а затем добродушно посмеяться над ним. По сейчас он понял, что всё это — не шутка. Эти важные чиновники, ещё вчера подобострастно улыбавшиеся Бесики и считавшие за честь его дружбу, сейчас обращались с ним, как с преступником, и держали себя так, как будто никогда не были знакомы с ним.

— Как твоё имя? — повторил свой вопрос Херхеулидзе, движением головы подавая знак Джалилу.

Бесики вдруг почувствовал такую невыносимую боль, что невольно застонал, хотя перед этим твёрдо решил вынести любые муки, не издавая ни звука. Лоб его покрылся каплями холодного пота. Он устремил взор на Теймураза и спросил:

— Скажите, чего вы хотите от меня? Зачем вы наносите мне это оскорбление? В чём я провинился, что вы обращаетесь со мной, как с разбойником?

— Ты хуже разбойника, — ответил Херхеулидзе вместо судьи. — Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?

— Меня зовут Бесики.

— Из какого ты рода?

— Из рода Габашвили.

— Хорошо. Ну, теперь расскажи судье, какие преступления ты совершил против его величества, царя Грузии Ираклия?

— Никаких.

— Как это никаких? Что ж, значит, государь напрасно приказал тебя взять под стражу? Поглядите-ка на него! Не хватает, чтобы он обвинил государя в несправедливости!

— Говорю тебе, я не совершал никаких преступлений!

— Джалил!

Снова нечеловеческая боль заставила Бесики сначала застонать, а потом закричать звериным, душераздирающим криком. Из глаз его хлынули слёзы, жилы на висках надулись, пот струями полился со лба.

— Говори! — не отставал от него чиновник.

— Никаких, говорю тебе… Ох! Скажу… всё скажу.

Херхеулидзе сделал знак рукой палачу. Бесики перевёл дыхание.

— О чём говорить, не знаю… Не могу же клеветать на себя! Вы сами скажите, в чём я обвиняюсь, а я отвечу — правда это или нет.

— Ты сам лучше всех знаешь свои грехи. Сознайся, и дело с концом. И нас не мучай и самого себя. Ведь всё равно мы заставим тебя во всём сознаться!

Бесики внезапно что-то вспомнил и обратился к Теймуразу:

— Судья, почему ты обращаешься со мной не по закону?

— Что ты имеешь в виду?

— Разве в законах царя Вахтанга не сказано, что, если царь повелевает предать кого-нибудь пытке или казни, исполнитель царской воли обязан повременить в течение тридцати дней, так как царь за это время может смилостивиться и простить обвиняемого. Так это или нет?

— Да, есть такой закон! — согласился Теймураз. — Я о нём совсем позабыл! Джалил, развяжи заключённого. Наутро доложу государю, — как он прикажет, так и поступим.

Все трое вышли из камеры. Джалил развязал руки Бесики, собрал свои орудия и пошёл за стражами, которые унесли факелы, чтобы посветить судьям.

Бесики снова оказался в кромешном мраке. Обессиленный перенесённой пыткой, он улёгся на холодный пол и стал широко раскрытыми глазами глядеть в темноту. Огненные точки плавали перед его взором. Они кружились, как светлячки. Бесики закрыл глаза, но светлячки не исчезали; они роились в темноте, летали во всех направлениях и то потухали, то снова загорались.

Долго царило вокруг мёртвое молчание. Но вдруг снова раздался звук отпираемого замка, дверь отворилась и в камеру вошёл тюремный сторож с факелом в руке.

— Ушли, проклятие! — сказал он и присел около Бесики. — Ну, как ты себя чувствуешь, Бесики? Всё ещё болит?

— Болит, разумеется. Но кто ты такой? Я тебя что-то не узнаю.

— Неужели не узнаёшь? — удивился сторож. — Ох, смотри, что сделали с человеком — знакомых не узнает? Кушать хочешь? Хочешь, я тебе вина принесу? Оно сразу вернёт тебе силы.

— Не боишься?

— Чего бояться? Начальника стражи здесь нет, юзбаш тоже только что ушёл. Больше мне бояться некого. Потерпи малость, я сейчас вернусь.

Сторож ушёл и скоро вернулся с кувшином вина и небольшой сумой, из которой он извлёк глиняную чашу и немного пищи.

— На, выпей! — Сторож налил вина в чашу и протянул её Бесики. — Что, руки болят? Дай-ка, лучше я сам тебя напою. — Он просунул руку под спину Бесики, осторожно приподнял его и поднёс к его губам чашу с вином, после чего предложил ему кусок хлеба с сыром.

Бесики отрицательно замотал головой.

— Не хочу. Лучше достань мне немного сена на подстилку.

— Сена? Это дело лёгкое. Сейчас принесу столько, что хватит и подстелить и покрыться. Эх, знал бы ты, что творится в городе из-за твоего ареста! Люди плачут, сокрушаются — нашего, говорят, певца бросили в темницу. Цеховые старшины решили обратиться к царю с прошением: дескать, этот человек дарил нам радость. Как бы ни было велико его преступление, мы хотим выкупить его кровь. Вот какие дела!

Сторож снова ушёл и вернулся с такой огромной охапкой сена, что едва пролез в дверь. Он расстелил сено на полу и помог улечься Бесики, который с трудом дополз на коленях до своего убогого ложа.

— Ах ты, несчастный, как они тебя отделали! И за что они тебя так? Ничего плохого ты не сделал, никого не убил, никого не ограбил… Должно быть, наябедничали на тебя злые люди.

Бесики снова пришли на ум зловещие слова Анны: «Приду посмотреть на тебя, когда будешь покойником». Он вспомнил ужасную боль, которую испытал во время пытки, посмотрел на свои истерзанные, беспомощно распростёртые руки, и страшная злоба поднялась в его груди. Он решил послать Анне записку.

— Слушай! — сказал он сторожу. — Как твоё имя?

— Георгий я, Наникашвили. Вспомнил теперь?

Ах, так это ты, Георгий! — Бесики сделал вид, что узнал сторожа, хотя на самом деле имя это ничего не говорило ему. — Так вот, Георгий, у меня есть просьба к тебе.

— Приказывай!

— Ты должен достать мне бумагу, перо и чернила.