Николай Задорнов - Война за океан. Том второй

Белоснежная скатерть, свеча, самовар, белый хлеб… Екатерина Ивановна с интересом слушает. Муж и гость и спорят и соглашаются, то обращаются друг к другу, то к ней.

Говорил больше Геннадий. Он отводил душу.

– Меня упрекали, что я против битв, то есть против войны, и будто бы против торжества нашего оружия! А мы здесь вели войну давно, все эти пять лет. У этой войны была и есть цель – занять край для мирного труда и процветания, для развития всей России. Цель, а не выгода чиновничья! А мы не действуем по понятиям героев Кавказа, где война сулит всем награды и выгоды, когда есть убитые наповал. Так действует Муравьев. И я не могу согласиться. Тысячу раз я им говорил об этом, а они прикидываются дурачками, будто не понимают, и меня хотят изобразить миротворцем, когда надо спасать будущее.

Почему я был против Петропавловска? Да потому что там губернаторство берет средства, а порт далек, не подкреплен внутренним путем, оторван, что ныне и доказано. Жалованье одного камчатского губернатора больше, чем все расходы на нашу Амурскую экспедицию за все эти три года, включая и средства на исследование лимана, так как таковых не было! А число убитых и раненных в бою за Петропавловск в десять раз больше, чем численность всех экипажей Амурской экспедиции в первые два года. Вот почему душа моя никогда не лежала к губернаторству на Камчатке, так как я всегда считал дело это дутым, чиновничьим. Завойко одержал блестящую победу. Честь ему! Но дела не меняет. Восторгаюсь как офицер, хотя жаль, и могла бы быть победа здесь и без таких потерь. Но жизнь решила так! Вот и судите и разбирайтесь, Воин Андреевич! Но как моей душе не болеть! Дело сложное! Меня судить можно: мол, причина в личностях между мной и камчатским губернатором. Но теперь, вероятно, и решит Николай Николаевич все сам!

– Дело сложное, Геннадий Иванович, – согласился Римский. – Вы желали одного, Завойко и Муравьев – другого, но никто сразу ведь не уступает. Вы правы – жизнь решает по-своему. И вот вы теперь согласились, что Завойко помог и вам, а он и Муравьев только теперь, после дорогостоящей победы, согласятся, что правы вы, но именно после победы, то есть с честью отступают. Конечно, у нас в офицерстве такие тонкости никому не нужны. Рассудят – кто победил, тот и прав был, ур-ра ему! И все! Гром победы раздавайся! Жизнь сплела все хитрей, чем все предполагали.

– Так! Да риск-то был велик, да и кровь пролита, да зачем нас морили? Я ведь понимаю, что и Василию Степановичу пришлось не легче, он муку испытал.

– Англичане, верно, раздражены! Теперь они не просто к устью подойдут, а в ярости полезут на рожон, желая возмездия. Тут их и бить!

– Теперь главное, как убрать все с Камчатки. Я бы многое мог сказать, да язык не поворачивается, когда надо «шапки долой» перед могилами героев… Главное, Воин Андреевич, все же – занять южные гавани! Когда будут заняты южные гавани, оживет край и с ним населится Камчатка, но не по-чиновничьи! Тогда Камчатка перестанет быть заморской колонией. Будет флот и удобные гавани, и Камчатка оживет, а в будущем надо строить туда дорогу! Я становлюсь сумасшедшим. Но теперь у меня есть надежда…

– На кого же? – спросил Воин. – Не на моего ли адмирала?

– Нет, не на него! На англичан! На них вся моя надежда. Только на них! У нас в палатах, – показал Невельской большим пальцем за спину, на запад, – думают, что это мой каприз, блажь на меня нашла! И отмахнуться желали бы! Да я ведь вижу как местный человек, проживший тут пять лет! Не потому, что я умней других или, как предполагают, хочу всю славу взять себе и ни с кем не делить. Много ли тут ума надо! И славу пусть возьмет тот, кто встанет на юге, только занял бы там все вовремя! Я человек местный, но значение дела не местное, так как дело не раздутое! А истинный местный человек, если он ума не пропил и не проиграл в карты и не исписался на доносы, всегда знает суть местного дела лучше петербуржца. Разве чукчи умней были Врангеля, а ведь они знали прежде него о существовании острова, открытого Врангелем!

– Так вы не чукча, Геннадий Иванович!

– Я местный чукча, вернее – гиляк в мундире. И я им говорю: там гавани, жить без них нельзя. Я бы и сейчас послал туда экспедицию. Но не знать, куда идешь, именно и глупо и подло! Посылать войска неизвестно куда, на гибель, на произвол судьбы? Путятину некогда было описать и сейчас некогда, ему надо в Японию, Петербург воюет, Муравьев бьется в Иркутске. Скажи, Воин, что мне делать?

– Ждать!

– Нет. Вот нынче, брат, опишут англичане, и тогда это уж будет товар с заграничным клеймом, и наши спохватятся. А когда спохватятся, то уж найдут силы и все займут. Ты же сам говоришь, что если мы что и заводим, то напоказ иностранцам, чтоб перед ними не удариться рылом об лавку. Тут уж мы тряхнем стариной! Если мы из-за американцев экспедицию отправили в Японию, то уж описи гаваней англичанами вблизи устья мы не потерпим! Ведь мы – великая держава и престиж блюдем! Конечно, все будет зависеть от исхода кампаний на Черном и Балтийском морях.

– Черт знает, что может быть!

– Но надо полагать, что Муравьев ошибается, когда говорит, что англичане в трактат могут вставить параграфы про восточные дела. Они знают, что тронь Сибирь – мы за себя постоим. А воевать тут – для них не шутка. Это не Африка и не Китай. Им бы честь защитить. А новые ссоры вряд ли будут заводить. Все будет зависеть от того, как пойдут тут дела!

– Да, вот пишут из Крыма, что Нахимов, разбив турок, сам потом расстроился. У нас отступишь – плохо, а победишь – тоже еще не рад будешь… Но Приамурье не Крым!

Римский сказал, что в восторге от Муравьева, что одним тем, что Николай Николаевич сплавил флотилию и войска по Амуру, он вписал свое имя в историю.

Невельской не стал спорить, ответил, что если бы не Муравьев, то и его бы ноги тут не было, ушел бы давно, бросил бы все.

Римский рассмеялся. Часто Геннадий Иванович высказывал мнения совершенно неожиданные. А только что бранил Муравьева, называл его героем Кавказа и Марсова поля.

Как ожидал Воин Андреевич, так все и было. Вечер прекрасный, дружеская беседа льется. Геннадий Иванович в хорошем настроении и в своей роли так и сыплет оригинальными суждениями.

Как часто бывает, привыкая к товарищу да еще зная его чуть ли не с детских лет, видишь в нем великого остряка и оригинала-чудака. Любят такого и ценят в обществе, но не подозревают даже, каков талант этого привычного, своего человека. Скажи обществу, что это чуть ли не великий человек, – друзья его удивятся, может быть, даже обидятся.

Так относился к своему приятелю и Римский-Корсаков. Он видел, что мнения Геннадия верны, что ему горько, обидно, принимает он удары судьбы стоически и все время смотрит далеко вперед. Воин Андреевич очень любил его в душе и любил эту его манеру говорить обо всем так пылко, искренне. Но он чувствовал, что уж Геннадий не тот, каким был в кадетском корпусе, как мнения его важны, хотя и не подкреплены согласием правительства. За личностями и именами признанных великих людей по должностям и по чинам Воин Андреевич не видел еще значения своего приятеля, хотя и соглашался с ним; с Невельским приятно, товарищ отличный, дельный, живой!