Игорь Лощилов - Предтеча [Повесть]

— Я их успокою сам! — Он привстал на стременах, глубоко вздохнул и разразился отборной матерщиной.

Толпа стала прислушиваться и утихать.

— Во дает! — послышались восхищенные голоса. — Пущай ехаить, он к нам с уважением, и мы к ему!.. Шагай дальше, жмудь, не бойся!

Внимание толпы быстро переключилось на других чужеземцев. Чинно и важно проехали на тяжеловесных конях закованные в латы и невозмутимые немцы — шиши, как дразнили их мальчишки. Протряслись дрожащие, с неизменными капельками под красными носами итальянцы — фрыги. Они ни слова, видно, не понимали по-русски, потому что в ответ на брань и насмешки толпы все время растягивали в жалкие улыбки свои замерзшие губы.

Из Заречья по еще окованной льдом Москве-реке прибыли ордынцы. Этих не задирали, к ним привыкли, как привыкают к извечному проклятию, живущему в семье дурачку и собственному уродству. Их попросту не замечали, а они платили тем же: подъехали к самому взлобью, потеснив с завоеванных мест спесивых московских боярынь. Те затеяли новую ругань, но толпа их не поддержала: у москвичей на бабий крик уши были тугие.

Наконец колокола стали униматься: в церквах приступали к торжественной службе.

По заведенному обычаю, митрополит и великий князь направились в Успенский собор: любое церковное празднество начиналось перед гробницами усопших святителей. На великом князе был торжественный орнат [50] Орнат — великокняжеское (позднее — царское) облачение. : расшитое золотом платно [51] Платно — распашное длинное одеяние без воротника, сильно расширенное книзу. из алого алтабаса [52] Алтабас — дорогая ткань. ; на плечах — бармы [53] Барма — круглый широкий воротник. , украшенные дорогими каменьями и иконками в золотых окладах; поверх барм — окладень [54] Окладень — золотая цепь. с тяжелым наперсным крестом. Голову великого князя венчал золотой филигранный остроконечный убор с собольей опушкой — старинный дар чуть ли не самого византийского императора Мономаха. На митрополите была большая жемчужная риза, чудесно сочетавшаяся с его серебряными сединами.

Роскошные одеяния собравшихся особенно подчеркивали убогость главного кремлевского храма: облупившиеся и потрескавшиеся стены, облезлая позолота алтаря, плохо заглушаемый ладаном гнилой запах сырости и плесени.

Иван Васильевич истово молился, стараясь не замечать следов ветхости, которые так и лезли ему на глаза. Когда же хор грянул «Осанна в вышних», со свода упал большой кусок извести. Великий князь вздрогнул от неожиданности, посчитав это недобрым знаком. Потом вспомнил про обещание, данное матери, и тут же перед алтарем дал мысленный обет, не мешкая начать строительство нового храма. А дав обет, поуспокоился и кончил службу с хорошим настроем.

После душного полутемья утро брызнуло в глаза ярким и радостным светом. Вышедшие из собора без суеты заняли свои места, и крестный ход величаво двинулся по Большой улице к Фроловским воротам. Впереди за расчищавшими дорогу стражниками ехало двое саней: обычные, с ворохом вербных прутьев, и парадные, обтянутые скарлатным [55] Скарлатное — алое. сукном, с вербным деревом, украшенным разноцветными тряпицами, сладостями и плодами. За ними последовали митрополичьи сани, потом потянулись иноки с большим деревянным крестом и хоругвями, архиереи в золотых ризах, громогласые священники в голубых рясах и черные, как вороны, диаконы, певчие в белых наплечниках и отчаянно задымивший отряд кадильщиков. Затем уже шли все остальные, в их числе и великий князь: такой уж был нынче праздник величания Христа, в котором рясникам отдавалось предпочтение перед всеми иными.

Достигнув Фроловских ворот, голова крестного хода вышла на площадь и направилась к взлобью. Люди пали на колени, сняли шапки и стали креститься. Среди необъятного моря коленопреклоненной толпы высились малыми островками тесно сбитые кучки чужеземцев, меж которыми извивалась пестрая лента крестного хода. Детина в заячьей шапке с изумлением уставился на первые сани и затряс веселого старикашку:

— Гля, дед! Никак, пороть кого станут?!

— Эх, Фаддей-дуралей! — охотно зашамкал тот. — Это же вербу для ощвящения приуготовили.

— Почто вербу?

— А вот пошто. Когда гошподь по Ерушалиму ехамши, люди ему ветками желеными махали. В Ерушалиме потеплее нашего, и об эту пору желень завсегда имеется. А у нащ одна верба опушку дает, вот ею на нашего гошпода и помашем…

— Неужто сам сюда приедет?

— Замешто него митрополит будет. Ему помашем.

— Врешь, дед! — сказал кто-то уверенным голосом. — Накануне своей смерти святой Лазарь за вербой лазал. Господь пришел его воскрешать, стеганул этой вербой — и тот со гроба восстал. С той поры верба — святое дерево, потому его водой и кропят…

— Гляди-ка какой жнаток выищкалщя! — обиделся дед. — Я полшотни вербных вошкрешений тута штою, а тебя покуда не видел. Никак, тоже вощтал?

— Иди-ка подале, — поддержала его заячья шапка, — а то, коли восстал, снова ляжешь!

— Гляди-ка, жнаток! — никак не мог успокоиться старик. — Я тута штояша, когда евойный батька шопли пущкал, а он вштревает. Я вще жнаю: шначала петь будуть, потом вербу швятить, потом на ошляти поедут…

Тут люди зашикали на не в меру разговорившегося старика, ибо голова крестного хода уже достигла самого взлобья. Владыка поднялся на возвышение, и хор грянул величание.

— «Величаем тя, живодавче Христе!» — пророкотали басы.

— «Осанна в вышних, и мы тебе вопием!» — поддержали их остальные.

Площадь сделала единый вздох и ударила громом:

— «Благословен грядый во имя господне!»

У мужиков затуманился взор, бабы брызнули слезами — хор разукрасился дискантами. Детские голоса взметнулись над толпой и понесли ввысь величальную песнь.

По расчищенному стражниками пути к взлобью тихо и торжественно двинулся великий князь. Он поцеловал руку митрополита и опустился на колени.

Священники загудели:

— «В первых помяни, господи, святителя нашего, православный патриархи Филиппа и даруй твоим церквам мудрых, честных, долгоденствующих, право правящих слово твоей истины…»

Митрополит протянул великому князю вербу и ветвь с пальмового дерева, взращиваемого для сего случая в его покоях. Тотчас же с первых саней в толпу полетели вербные прутья. Владыка прочистил горло и стал читать евангелие. Его слабый и дрожащий голос слышали лишь несколько человек, и, хотя действо приостановилось, толпа, все еще наполненная благоговением, молчала.

В этой тишине особенно резко прозвучал голос Чол-хана, что-то громко сказавшего стоявшему рядом ордынцу. Великий князь недовольно посмотрел в его сторону, но тот еще более возвысил голос и захохотал.