Игорь Лощилов - Предтеча [Повесть]

— В чем это? — недоуменно поднял брови великий князь.

— Ха, целовал мне крест на грамоте, что Латифа не укрываешь, а сам его в городке своем припрятал!

— Это ложь!

— Моя не ложь, твоя ложь! — сказал Чол-хан, неожиданно сломав язык. — Моя знает, что ты ему городок Алексин дал.

— А-а, — протянул великий князь, — верно, дал. Так мы сей городок боле за собой не числим, и грамотка об том имеется. Потому, когда говорил, что нет Латифа на московской земле, ни в чем не лукавил ни перед богом, ни перед тобой…

Чол-хан понял, что его одурачили, и разозлился:

— Ты не исполнил царский фирман и будешь за то наказан!

— Про то мы с царем сами и разберем, — терпеливо сказал великий князь, — а ты веди себя пристойно и боле не задирайся, не то отправим без чести и до времени.

— У меня честь отнять не просто, а времени твоего ждать не стану! Сам уеду, завтра же, нет, сейчас!

— Ты сперва со мной слади дело, а потом уже беги, — неожиданно сказал князь Андрей и, гордо посмотрев на брата, добавил: —У нас ведь не одними словами дело вершат!

Чол-хан, с трудом сдерживая заклокотавшую в нем ярость, прохрипел:

— Я до отъезда успею разбить твой башка.

Иван Васильевич, в досаде на выходку Андрея, хмуро сказал:

— У нас нет обычая бить царских послов…

— Зато есть привычие быть от нас битыми! — вскричал Чол-хан.

— Опять, поганец, всуе словами мечешь! — сказал Андрей.

Иван Васильевич гневно посмотрел на брата:

— Ведь нароком его задираешь! Отправляйся на мой двор и сиди безвылазно, покуда хан к себе не отъедет!

Князь Андрей с достоинством ответил:

— Хоть ты, государь, как старший брат за отца мне будешь, но чести лишить не волен. Окуй или стражу приставь, тогда, может, эту собаку и спасешь, а по одной воле сидеть у тебя не стану!

Его поддержало почти все великокняжеское окружение.

— Государь! — выскочил вперед князь Холмский. — Брат твой дело говорит. Неможно нам боле позор от поганца терпеть. Дозволь мне проучить басурманина!

Иван Васильевич грозно сдвинул брови:

— Чол-хан — царский посол, и кто обидит его, будет мною наказан. Ступай и ты под стражу, князь Данила. Нынче без петухов обойдемся, а завтра решим, что делать.

Чол-хан ощерился:

— Братка пожалел! Данилка пожалел! Что делать — не знаешь, всю ночь думать будешь!

Он громко, с издевкой захохотал. А вокруг продолжало расти возмущение, которое постепенно перекидывалось на окружающую толпу.

— Бей сыроядцев! Гони их отселя взашей! Слава князю Андрею! — неслось отовсюду.

Патрикеев подъехал к Ивану Васильевичу и негромко сказал:

— Ослобони брата, государь, и дай свершить ему свое хотение. Вишь, народ волнуется…

— Нишкни! — оборвал его великий князь. — Народ — не море, можно утишить! Дай крепкую стражу, чтоб татарина в целости до своего подворья довели! А я к себе подамся.

С этими словами он направил коня ко дворцу. За ним, окруженные охраной, поехали взятые под стражу князья. Андреев дядька Прокоп отчаянно заметался у ворот и закричал:

— Забрали князя, надежу и заступника нашего! Кто таперя супротив басурманца встанет?

Его слова нашли живой отклик.

— Ослобонить князя! — грозно заволновалась толпа и двинулась за стражей.

Патрикеев мигом проскочил вперед и велел запереть ворота. Ярость толпы, встретившейся с могучей дубовой преградой, быстро переключилась на ордынский отряд.

— Бей поганых! — пронеслось по площади, и в ордынцев снова полетела всякая пакость.

Стражники отчаянно заработали плетями, пытаясь усмирить толпу, но это вызвало лишь новое озлобление. Метателей стало больше, а их снаряды потяжелели.

Татарский посол Ибрагим быстрее всех понял истинную опасность. Он метнулся к Чол-хану и вскричал:

— Московиты взбесились! Нужно немедля бежать, пока безумие окончательно не помрачило их разум!

Но Чол-хан в ответ лишь рассмеялся:

— Я не бежал и перед грозным войском, не то что перед этими глиняными горшками. Ты знаешь, что один камень может побить десять тысяч горшков, и сегодня таким камнем буду я! — С этими словами он вытащил свою саблю.

Но Ибрагим уже не увидел этого: он со своими людьми пустил коня вскачь по направлению к Заречью.

Чол-хан остановился и огляделся. Кольцо стражников под напором толпы постепенно сжималось. Еще немного — и грозное людское море сомнет, опрокинет их. Мгновение он стоял неподвижно, устрашенный видом этой могучей и, казалось, ничем не одолимой силы. Потом стряхнул с себя оцепенение: бахадуру не пристало бояться, он смело идет навстречу опасности. Чол-хан привстал на стременах, издал грозный боевой клич и бросился вперед. Его первый удар пришелся по стражнику, закрывавшему путь к «глиняным горшкам». Потом сабля опустилась на черную овчину, потом на праздничный узорчатый бабий платок, а потом он уже перестал замечать своих жертв, подобя их бурно выросшему на пути чертополоху.

Площадь огласилась криками ужаса. Стражники в недоумении остановились, не зная, что им делать. Люди бросились в стороны, освобождая дорогу кривой татарской сабле.

Первым опомнился Фаддей. Он осторожно положил на землю неподвижное тело всезнающего деда, выпрямился и огляделся вокруг, словно ища чего-то.

Бывший неподалеку Лукомский сказал что-то ближнему литовцу, тот подъехал к Фаддею и протянул копье. Фаддей примерил его в руке, радостно вскрикнул и бросился по кровавой дороге за Чол-ханом. Вот он настиг его, свистнул, а когда тот оглянулся, придержав коня, с силой вонзил в него копье. Чол-хан дико вскрикнул и выронил саблю. Фаддей перехватил ратовье, поднатужился и оторвал его от лошади. Миг — и он вознес гордого татарина над толпой, еще живого, хрипящего, с дико вылезшими глазами и дергающимися конечностями.

— А-а-а! — дико завопила толпа и бросилась на свою жертву. Через минуту тела царского посланца уже не существовало.

Подъехавший Лукомский посмотрел и сказал себе: «Бедный хан, я вчера ему мокрое место напророчил, а тут и того не сталось. Ну ничего, ордынский царь своих людей в обиду не дает…»

Снег сошел. Степь, омытая половодьем и весенними дождями, скрипела от чистоты. Ласковые ветры веяли горьковатым запахом пала. На высушенных пригорках начали брачные игрища дрофы. Гордые самцы, распустив пестрые хвосты, мели опущенными крыльями землю у ног своих избранниц. Птицы токовали, а люди тосковали…

В убогой базарной лачужке, приютившей на зиму посланцев великого московского князя, шло невеселое застолье. Собрались, чтобы отметить именины Василия, осушили заздравные чаши и неожиданно загрустили — всякий, кто подолгу жил на чужбине, знает, какою острой бывает весною тоска по родной земле!