Игорь Лощилов - Предтеча [Повесть]

— Я оставил там часть своих людей и хочу знать, что с ними, но… — Латиф помедлил, — ты взял меня для более важного дела, чем защита какого-то городишка.

Иван Васильевич помолчал: дело, которое он собирался поручить Латифу, было действительно куда более важным.

— Я наслышан о твоей беспутной жизни, — наконец сказал он. — Думаю, что пора тебе заняться делами, более пристойными твоего сана.

— Приказывай, мой господин, — отозвался Латиф, — я готов исполнить твое желание, особенно если вознаграждение будет соответствовать степени пристойности…

— Чего же ты хочешь?

— Всего! Но буду довольствоваться тем, что ты мне предложишь.

— Золотоордынского трона будет довольно?

— Это высокая награда, — поклонился Латиф. — Что я должен сделать?

Великий князь пытливо глянул на царевича:

— Мною послан отряд на разграбление Сарая. Ахмат далече, и трон может достаться тому, кто поспеет к нему первым.

Оживление Латифа сразу же исчезло.

— Мне нужно ехать в Сарай? — нерешительно спросил он. — Это опасно, мой господин. У Ахмата большое войско, и оно еще не разгромлено тобой. Нет, я не смею совать голову в пасть грязному шакалу…

— Ты хочешь все и ничего не смеешь, — усмехнулся великий князь. — Что ж, найдем другого человека. У царевича Мустафы меньше прав, но больше решимости! Так ведь? — обратился он к вошедшему Хованскому.

— Так, государь, — ответствовал тот. — Мустафа только что высказал желание взять богатства Золотой Орды и весь ханский гарем…

По лицу Латифа прошла смутная тревога. Он был доволен своим нынешним положением, дававшим много удовольствий — и почти никаких забот, и готов был мириться с ним до скончания века. Однако в случае успеха Мустафы московский государь потеряет к Латифу всякий интерес, его попросту отбросят в сторону, как отслужившую старую вещь. Наконец благоразумие взяло верх над нерешительностью.

— Ладно, я согласен, — тихо сказал он. — Но как мне свершить требуемое?

— Ты получишь все, что нужно. Хованский обеспечит тебе путь следования, обговоришь с ним подробности. Что еще? — спросил великий князь, заметив, как замялся Латиф.

— Я говорил уже, что оставил часть своих людей в Алексине, некоторых мне будет не хватать. У нас говорят: сильный борец должен иметь крепкую спину.

— Я дам тебе храбрых воинов и, если желаешь, пошлю вдогон тех, кто тебе необходим.

— Отпиши в крепость, царевич, — протянул Хованский лист бумаги, — мы пошлем быстрых гонцов, и на рассвете твои люди уже отправятся в путь.

Латиф написал несколько слов и приложил свою печатку.

— Пока за твоей спиной московский государь, она будет крепкой, — напутствовал его великий князь. — Крепи лучше свои руки, Латиф: золотоордынский трон — нелегкая ноша…

Небольшой городок не мог вместить всех ратников, и они заполнили серпуховские окрестности. Ночью весь берег Оки был расцвечен кострами. Сидели ополченцы с недальних мест, одетые кто во что горазд, и разный служивый люд из Переяславля и Суздаля, Владимира и Ростова, Юрьева и Дмитрова, Радонежа и Звенигорода — из всех славных восточных и северных русских городов. Говорили о первых нынешних победах над басурманами и вспоминали победы давних лет. Горели нетерпением скорее встретиться с врагом, ругали за медлительность воевод. Для многих пошел уже третий месяц походной жизни, а в ратном деле им быть еще не довелось. Особенно досадовали ополченцы, не привыкшие к безделью в страдную пору. Земля, будто стремясь восполнить прошлогодний недород, разродилась невиданным урожаем: никли тяжелые колосья, налитые спелым зерном, у деревьев ломались ветви от обильных плодов, но рабочие мужицкие руки были заняты рогатинами и топорами. Русский человек особой почтительностью к властям никогда не отличался, а в бездельном ожидании язык развязывался даже у самых робких. Доставалось всем: начинали, как водится, с кашеваров, а кончали князьями. Теми самыми князьями, за которыми они завтра без раздумий пойдут в битву, а случится, и закроют их своей грудью от вражеской стрелы. Сейчас же и у костров, и в сараях, и в избах похвальных речей звучало немного.

Просторная изба серпуховских богомазов была на эту ночь отдана великокняжеским писцам. Здесь писались созывные грамоты и ложились на бумагу указания государя, с тем чтобы сразу же полететь с быстрыми гонцами в разные края московской земли. Уж давно стемнело, и многие улеглись спать, утомленные хлопотной службой. За широким столом трудились лишь двое, составлявшие по приказу Патрикеева ратную хартию для великого князя. Было тихо, негромко всхрапывали спящие, да ворочался на печи один из богомазов, оставленный в избе по причине своей ветхости и хворобы. Он несколько раз пытался начать разговор, но писцы работали молча. Наконец старик не выдержал, сполз с печи и, подошедши к столу, стал смотреть на работу.

— Чудеса, — покачал он головой, — земля паша бескрайняя, а на одном листке уместилась.

— Ступай, ступай себе, — важно сказал молодой писец, — нам посторонний глаз не нужон.

— Оставь, Митрий, — отозвался другой, постарше, — он, поди, и не видит ничаво.

— Во и неправый ты, милок! — обрадовался старик тому, что на него обратили внимание. — Глаза у меня еще вострые, у рук трус большой — это вот да, раньше-то такая твердь в руке была, что все прориси иконные только я и делал, теперь же трясутся, окаянные, а глаз еще вострый…

— Ну и что же ты видишь своим вострым глазом? — перебил Митрий говорливого старика.

— Крючки зрю, цифири, буквицы разны, а вот души не вижу…

— Чего-о? — протянул писец и хохотнул: — Это тебе не икона, а хартия ратная, ей не душа, а верность нужна! Понял?

— Ну не скажи, — заспорил старик, — в кажном деле душа мастера пребывать должна: и в святом лике, и в малой одежной складке.

— Это в иконе, а в хартии как душу показать?

— Цветом, цветом, милок, в ем вся душа. Красный цвет — горячий, быстрый, синий — холодный, льдистый, зеленый — спокойный, глазолюбный, ну а черный, известно, — печальный, злобный. И в совокуплении много иных цветов получить можно: соедини, скажем, зеленый с красным, получишь охряной — золотистый, радостный…

— Погодь балаболить! — оборвал старика писец. — Зачем это для нашего хартийного дела?

— Как зачем? — всплеснул руками старик. — Кто у вас под Рославлем прописан? Князь Данила Холмский! Почему черным? Он красным должон писаться! Под Калугой сам Патрикей Иван — большой хитрован, в ем все цвета перемешаны, — его белым нужно метить. А под Алексином князь Юрий Васильич, надежа наша: князь Юрья исправит землю от ворья. Его б золотом прописать, да болезнь черная беднягу точит, а чернь с охрой коричноту даст. Рядом с им Челяднин, в двух ликах един: Петр вперед идет, Федорыч назад тянет, а сам Петр Федорыч ни с места, энтого синим малюйте. Тута, у нас в Серпухове, Андрей, горячий князек: девок наших в малинниках щупает, а сам себе на уме, для него красный цвет с синим мешать надо, как раз малиновый и выйдет. В Кашире — вальяжный боярин Федор Акинфов, энтот весь в прозелени должен быть. В Коломне — князь Оболенский-Стрига, дед его своих дружинников самолично под горшок стриг, а внучек головы врагам стрижет, его б я поохрил кругом. Татарских же князей черными оставьте, они хоша на службе у великого князя состоят, но веры моей им нету. Теперя поняли, что может цвет наделать? А то еще слыхал я про благовонные краски: кажная свою воню навроде цветка имеет. Ежели и это присовокупить…