Евгений Федоровский - Беллинсгаузен

Затем появилось знакомое по первому посещению шлюпа семейство старосты Бонгари. На этот раз он надел жёлтую куртку каторжника. На груди висела та же медная бляха в виде полумесяца с надписью, что его зовут Бонгари и он является начальником брокенбейского племени. Старуха Матора, вымазанная жиром, требовала, чтоб с нею целовались.

Примечателен Бонгари был тем, что служил проводником у первых исследователей Австралии. Заметив у него некоторую сообразительность и пожелав приучить к труду, англичане дали Бонгари землю, скот, борону, одежду. Сначала он взялся было за дело, но через некоторое время всё пошло прахом. Сельскохозяйственные орудия Бонгари продал, быков и коров съел со своим семейством и опять начал скитаться по лесам.

Пообщавшись с русскими, Бонгари понял, что главным из них является Беллинсгаузен, и решил под разными предлогами навещать начальника экспедиции. Как-то он привёл сородича, имевшего ничтожную лодку. После обычных шарканья и поклонов выпрямился, показал на спутника и с гордостью представил:

— Капитан Беллау.

Им поднесли по рюмке рому. Тем и кончилась церемония, потому что выпить на дармовщинку была единственная их цель.

В другой раз Бонгари приехал на шлюп с большим тунцом.

— Где капитан? — надменно спросил он вахтенного матроса.

Его проводили в капитанскую каюту.

— Вы просили рыбу. Вот вам подарок.

— Благодарю, Бонгари. Спасибо, — Беллинсгаузен позвал кока и распорядился взять тунца.

— Фунт стерлингов, — объявил Бонгари.

— За что? За подарок?

— Точно так, сэр.

Улыбнувшись, Фаддей достал из кармана серебряную монетку и передал её Бонгари. Тот с живейшей благодарностью и радостью бросился к лодчонке «капитана Беллау», как будто и в самом деле за ничтожного тунца получил целый фунт, не ведая, что по тогдашнему курсу фунт стерлингов равнялся семи рублям серебром.

Часто приходил к палаткам астрономов и другой туземец. Он внимательно рассматривал, как русские наблюдают за солнцем и другими светилами, как работает художник, зарисовывая разные виды окрестностей Сиднея. Он лучше говорил по-английски. Оказалось, один из первопроходцев Австралии — Мэтью Флиндерс — увозил его в Лондон, и абориген довольно долго там жил. Он рассказал, что видел императоров России и Австрии, королей Платова и Блюхера.

— И ты запросто разговаривал с ними? — спросил кузнец Курлыгин, внутренне потешаясь.

— Говорил с королём Блюхером, — нисколько не смутившись, ответил туземец.

— Что он тебе сказал?

— Он спросил меня: «Ты американец?» Я ответил: «Да, американец».

— Что же ты не остался в Лондоне? Там же лучше, чем здесь.

— О, несравненно лучше! Но я соскучился без своих и приехал с ними повидаться.

— Так ты опять воротишься в Англию?

— Меня хотели туда отвезти, и я было собрался, однако перед отходом корабля сбежал в лес. Мне захотелось погулять здесь ещё.

«Неудивительно, что туземец поменял английский комфорт на свою дикую жизнь, — подумал Симонов. — Там, в Лондоне, его лелеяли, хорошо кормили, одевали как куклу, водили из дома в дом, показывая как редкого зверя. Там у него не было ни друга, ни подруги, а здесь, среди своих, у него есть и то и другое».

Часто Ивана Михайловича посещал любознательный мичман Новосильский с «Мирного», и оба они, образованнейший и достойный учёный, которого невозможно было не любить, и моряк-юноша вели долгие беседы о здешнем народе, о дурном влиянии европейцев на коренных жителей. Симонов собирался после возвращения в Казань написать книгу и прилежно вёл дневник. Однажды он записал такие строки:

«Окружённый лесом, в котором скиталось дикое племя Бонгари, я в тишине ночной до утра следил за светилами южного неба. Ярко разгорались предо мной лучи Сириуса, Канопуса, Ахернара и блистательного созвездия Креста; поразительно переливался бледный свет Магеллановых облаков. Мы видели и родные наши созвездия: Большую Медведицу и Кассиопею, но звёзды их невысоко, не все выходят там из-под горизонта, тогда как в наших местах их незакатные звёзды проходят чрез вершину неба.

Но не одна физическая природа яснее и откровеннее высказывает свои заветные тайны в ночное время; нравственная сторона человека также отчётливее представляется нашему воображению во мраке и тишине ночи. Так что мысль моя под открытым небом обращалась то на юг к городу Сиднею, то на север к природным жителям этой страны... Боже мой, какая противоположность!»

И он сравнивал бал европейцев в одном из домов Сиднея, где одна из дам сказала, что, может быть, со временем они вместе будут вспоминать об этом знакомстве в земле орангутангов, которых мы из учтивости называем новоголландскими индейцами, с дикой пляской аборигенов под звёздным небом, ковром из трав, стен из деревьев, толпой дикого народа, для которого нет закона, кроме его необузданной воли, нет сильной власти для удержания неистовых страстей.

...Днём офицеры и матросы шлюпов занимались ремонтом, заготовкой дров, стиркой белья, выпасом корабельных овец и свиней, которые на вольном воздухе и свежей траве окрепли, избавились от цинготной болезни. Некоторые офицеры ездили в лес на охоту, откуда возвращались с полными ягдташами попугаев, перепелов, зимородков, королевских рыболовов, чаек. Из них лекари Берх и Галкин изготовляли чучела для Петербургской академии наук. Другие знакомились с приметными местами города.

Но всех почему-то интересовал арестантский двор. Он был окружён высокой стеною, однако у ворот отсутствовал караул, кроме привратника. Внутри стены стояло несколько корпусов. Главный из них предназначался для спален арестантов, в каждом два ряда матросских коек, разделённых коридором во всю длину. Арестанты спали в подвешенных койках, их предпочитали нарам, поскольку койки удобнее для поддержания чистоты. В другом доме — столовая и кухня. В кухне на столе нарезали порции говядины, всегда свежей. Солонину употребляли крайне редко. Каждому заключённому полагалось в день по фунту мяса и фунту хлеба. Матросы с «Востока» и «Мирного» отведали еду и нашли её вкусной.

— Нам бы так, — со вздохом выразил общую мысль присутствующих на экскурсии барабанщик Чуркин.

На заднем дворе выпекали белые хлебы. Там же находились кладовые для хранения съестных припасов.

Но особенно поражала русских чистота и совершенный порядок в большом и малом. В «тюрьме» содержалось восемьсот арестантов. Они приходили сюда только обедать и ночевать, а днём отправлялись на работу в разные места. За порядком следили из них же набранные надзиратели и старшие. Они не извлекали никакой выгоды за исполнение своих обязанностей, однако освобождались от работы. За новые преступления заключённых ссылали в Ньюкасл в ста вёрстах от Сиднея добывать каменный уголь.