Фредерик Бриттен Остин - Наполеон

Вполне возможно, что это письмо к Директории будет неправильно истолковано; поскольку вы всегда относились ко мне по-дружески, я взял на себя смелость обратиться к вам с просьбой вмешаться, используя вашу обычную осторожность и осмотрительность.

Келлерман будет командовать армией не хуже меня — ибо я, как никто другой, знаю, что армия обязана победами только собственной смелости и дерзости; но я думаю, что объединить меня и Келлермана в Италии — значит потерять всё. Я не могу служить с человеком, который считает себя первым генералом Европы; кроме того, я думаю, что один плохой генерал лучше двух хороших. В войне, как и в управлении государством, всё решает такт.

Я могу быть полезным вам только в том случае, если ко мне будут относиться с тем же уважением, которое вы оказывали мне в Париже. Мне безразлично, где воевать — здесь или в каком-нибудь другом месте; все мои честолюбивые стремления заключаются только в одном — стремлении принести пользу своей стране, заслужить уважение потомков, вписав славную страницу в историю Франции, и доказать правительству мою преданность и искренность. За эти два месяца без восьми дней, прошедшие с моего отъезда из Парижа, у меня на сердце накопилось столько горечи, что не хватает слов. Однако я готов терпеть любую усталость и боль, подвергать себя новым опасностям, лишь бы мне не мешали. Я уже завоевал кое-какую славу и хотел бы и в дальнейшем быть достойным вас. Как бы то ни было, верьте, что ничто не в состоянии поколебать того неизменного уважения, которое вы вызываете у всех, кто вас знает.

Бонапарт».

Ах, Париж, Париж... Он не мог придумать ничего лучшего, чтобы отвести от себя грозу. Он писал это письмо совершенно искренне. По крайней мере, в словах, которые он написал о необходимости единоначалия в армии, не было и тени лукавства. После этих писем Директории будет трудно опровергнуть приведённые в них доводы и оправдать его смещение. А к тому моменту, когда он получит их ответ, его позиции станут неизмеримо сильнее.

Массена будет в Милане сегодня. Австрийский эрцгерцог Фердинанд, наместник Ломбардии, бежал пять дней назад. Вчера к нему приехали два самых уважаемых в Милане синьора, граф Мельци д’Эриль и граф Джузеппе Реста, представлявшие Совет декурионов [37] Декурионы (куриалы) — здесь: члены городских советов (сенатов), ведавшие различными сферами городского самоуправления. , который выполнял роль временного правительства; они поздравили его с победой и вручили ему ключи от города. Весь Милан был охвачен революционным брожением, кипел патриотизмом, невероятным для города, который был оккупирован австрийцами девяносто лет; на каждом углу слышались крики «Свобода!» и неведомый доселе клич «Италия!». Весь Милан надел новые красно-бело-зелёные кокарды, символизировавшие новую Италию, Италию либералов (в основном аристократы и интеллигенция, относившаяся к среднему классу). Однако не меньшим успехом пользовались якобинские агитаторы — их торжественные речи собирали огромные толпы слушателей, воодушевляли их и заставляли с нетерпением ожидать прибытия Бонапарта, их чудесного Освободителя.

Он назначил свой торжественный въезд в город на завтра. Надо же было дать Парижу тему для разговоров! Однако и в самом деле его итальянскую кровь грел идеал свободной и единой Италии. Он мог бы сделать первый шаг к этому, мог бы основать Цизальпинскую республику. А затем... вы бы узнали, как вмешиваться не в своё дело, господа плуты из Директории!

Он получил бы определённый статус, мог бы тут же встать во главе созданного им независимого государства, и пусть бы парижское правительство попробовало отобрать у него его армию! Если бы они согласились на это, то Цизальпинская республика, конечно, стала бы неким доминионом Франции, дочерью Республики и жила бы в соответствии с принципами Революции, незыблемыми с девяносто второго года.

Он улыбнулся своему отражению в зеркале. У всех его планов было по крайней мере по два варианта. Завтра, когда все остальные набожные итальянцы будут праздновать Троицу, он въедет в Милан и пышно отпразднует все свои неслыханные славные победы. Месяц и два дня прошли с тех пор, как он двинулся из Савоны на битву у Монтенотте. За пятнадцать дней он завоевал Пьемонт. Через семь дней после форсирования По у Пьяченцы он закончил завоевание Ломбардии. Гордилась ли им Жозефина в своём далёком Париже? Думала ли о нём каждую минуту, как он думал о ней?

Он встал, подошёл к двери и позвал начальника штаба. — Бертье! Завтра штаб-квартира переезжает в Милан! Сделайте все нужные приготовления!

Этот Троицын день, пятнадцатое мая 1796 года, которому суждено было навечно остаться в анналах истории знаменитого города Милана, был поразительно солнечным. Кавалерийские полки сверкавших медными шлемами драгун, что составляли эскорт его запряжённой шестёркой лошадей кареты, быстро двигались по великолепной военной дороге от Лоди. Эскорт сопровождала небольшая кавалькада взятых в плен высших австрийских офицеров, к которым относились с крайней учтивостью; это придавало действу некий драматический оттенок, напоминавший блеск триумфов победоносного Цезаря. Пехота, артиллерия и остальная часть кавалерии, которым предстояло вместе с ним войти в город, заранее совершили двадцатимильный марш на Милан.

По обеим сторонам дороги стояли живописные группы крестьян, с любопытством глазевших на кортеж. Он ворвался в жизнь этих простых селян как чудо. Некоторые махали руками и выкрикивали «Да здравствует Освободитель!», но большинство стояло молча, испытывая священный ужас. Они считали его людоедом, пугали им детей и свято верили в то, что он является смертным воплощением самого Антихриста. (Разве не говорили им местные священники, что все эти революционеры-французы сплошь бандиты и безбожники, которые упразднили религию, осквернили церкви и отправили на гильотину своих епископов?) Он не пожалел бы сил, чтобы разуверить этих простодушных фанатиков, чтобы они искренне полюбили его как Освободителя от австрийской тирании (хотя, по правде говоря, при австрийцах Ломбардия имела своё собственное образцовое правительство), сделал бы всё, чтобы рука об руку с лучшими из здешних либералов создать современную просвещённую республику в Италии, самый воздух которой пьянил его как вино. Тогда в знак благодарности они с радостью уплатили бы контрибуцию, которую он обязан был потребовать; контрибуцию, которая была жизненно необходима для его армии; контрибуцию, нужную для того, чтобы удовлетворить эту шайку алчных парижских мерзавцев. Сидевший рядом Саличетти в трёхцветном шарфе был живым напоминанием об этих мошенниках.