Александр Сегень - Тимур. Тамерлан

— Многие женщины, влюбившись в голос, потом влюбляются и в его обладателя, — с тягостным вздохом промолвил Мухаммед.

— Но не я, не я! — отчаянно воскликнула Зумрад. — Наваждение спало с моей души. Я только твоя. Приласкай же меня!

Он посмотрел в лицо своей возлюбленной. Оно светилось неподдельной любовью, и Мухаммед с жаром схватил руку Зумрад, прижимая её ладонь к своим губам.

— Он при смерти, Мухаммед, при смерти! — заговорила Зумрад спустя некоторое время. — Он умрёт не сегодня завтра. Нам надо бежать из Самарканда. Сейчас во дворце будет не до нас.

— Решено! — отвечал Мухаммед. — Завтра же я буду на ногах и всё приготовлю к нашему побегу. Тебе придётся нарядиться в мужское платье. Хотя бы ненадолго, покуда мы отъедем от Самарканда на некоторое расстояние.

— А куда мы направимся? К твоему брату?

— Да, к Юсефу. В Мазандеран.

— И ты всё-таки уверен, что он нас приютит?

— Мой брат-близнец? Как можно сомневаться в этом! Боюсь только, что ты и в него влюбишься, ведь мы так похожи.

— Два Мухаммеда у меня в сердце не уместятся, не бойся. Ты и так переполняешь моё сердце настолько, что оно готово лопнуть.

— Ступай же, моя чинара. Ты и так подвергла себя опасности, прибежав ко мне. И давай договоримся так: что я буду ждать тебя послезавтра на рассвете с парой лошадей и всем необходимым…

— Нет, не на рассвете, а сразу после заката, как только начнётся вечерний намаз.

— Целых два дня! Я не выдержу.

— Выдержишь. Тебе надо отлежаться. Завтра приходи в себя. Послезавтра подготовь всё необходимое к дороге и во время магрша жди меня около Яшмовых ворот дворца.

— Лучше под зелёным балконом, где по утрам собираются нищие, желающие получить кусок вчерашней Тамерлановой одежды. Там гораздо темнее по вечерам. Сможешь выбраться туда?

— Постараюсь изо всех сил.

— Значит, послезавтра.

— Во время магрша!

— Под зелёным балконом!

— До послезавтра, родной мой!

Весь следующий день Мухаммед Аль-Кааги вставал и ходил, разминаясь. Суставы и мышцы ещё сильно болели, но любовь к Зумрад, вспыхнувшая с новой силой, горела в душе, и на другое утро Мухаммед почувствовал прилив сил и страшно обрадовался. Он ещё постанывал время от времени, совершая неловкое движение, которое обжигало внезапной и резкой болью, но почти весь день он был на ногах, узнал всё, что мог, о том, какая обстановка во дворце, приготовил двух лошадей, мужскую одежду для Зумрад и даже взял третью лошадь, на которую сложил необходимую провизию, оружие, тёплые вещи для ночёвок в горах Северного Хорасана и Мазандерана.

При последних лучах заката он потихоньку подъехал к задворкам Кок-Сарая. Дождался, когда муэдзин возгласил азан, и перебрался в тень под зелёным балконом.

Прошло каких-нибудь два-три мгновенья, но нервы Мухаммеда были так напряжены, что время превратилось в застывшую лаву, которая никак больше не хотела стекать со склона горы.

Вдруг дверца под балконом отворилась, и из неё, как птичка из клетки, выпорхнула взволнованная Зумрад. Мухаммед тотчас набросил на неё халат и чалму и хотел усадить на лошадь, но тут только и выяснилось, что Зумрад не умеет сидеть в седле. Пришлось ему уместить её у себя за спиной и ехать не так быстро, как хотелось бы. И время вновь стало пыткой. Но и оно прошло. И вот уже они у Кешанских ворот. Только бы миновать посты!

Мухаммед не сразу определил, кто тут юзбаши, ибо тот не удосужился иметь при себе палицу и булаву — знаки отличия командира сотни. Наконец, узнав, кто здесь самый главный, Аль-Кааги предъявил ему свою пайцзу и сказал, указывая на сидящую в седле Зумрад:

— Я срочно везу в Кеш своего больного брата. Мне даже приходится везти его с собою в одном седле. Прошу не задерживать.

— Что ж, раз так, не задержим, — прокряхтел юзбаши, взял фонарь, посветил им, оглядывая лошадей, поклажу и мнимого брата Мухаммеда Аль-Кааги. Лицо мальчика показалось ему на удивление знакомым, и он всё же слегка замешкался. Довольно увесистый кошелёк опустился ему в ладонь.

— Здесь семьдесят таньга, — сказал тихо Мухаммед.

— Проезжайте, — сказал юзбаши. — Да поторопитесь, у мальчишки очень бледный вид.

«А зачем ему везти больного в Кеш? — задумался начальник стражи, когда ворота закрылись за носителем пайцзы и его братом. — А с другой стороны, какая разница», — решил он тотчас после этого, довольный полученной взяткой. Однако лицо мальчика не давало ему покоя полночи, а когда он вспомнил, где же видел его, оторопь взяла бедного взяточника — да ведь это же самая юная из жён государя! Как, бишь, её?.. Тут перед ним встал страшный вопрос — докладывать ли начальнику всех превратных служб Самарканда, минбаши Артану, о происшествии? Промучившись до утра и даже вспомнив имя беглянки — Яугуя-ага, юзбаши рассудил так: минбаши Артан — человек свойский, и лучше будет доложить ему и тем самым предупредить. Да и откуда ему, простому юзбаши, было так хорошо знать в лицо самую молодую из жён Тамерлана? Это ещё хорошо, что он дважды случайно видел её среди царёвых жён. Нет-нет, доложить следует. Так, мол, и так — больной мальчик, пайцза, а потом только вспомнилось, где видел это лицо. Про семьдесят таньга, разумеется, говорить не следует.

А тем временем Мухаммед Аль-Кааги и Зумрад миновали перевал Зеравшанского хребта и на рассвете спускались по склонам гор, радуясь свободе. За несколько часов до полуденного намаза они уже добрались до Кеша, города, в котором некогда родился Тамерлан.

С того самого дня, когда он лишился дара речи, сны совсем перестали сниться ему. Теряя силы и сознание, он погружался в белёсый туман, то кислый, как кумыс, то сладкий, как коровье молоко. Этот туман плыл пред его взором, бесконечный и тихий, безмолвный, как сам он отныне. Временами туман начинал рассеиваться, и тогда великий эмир видел сухую траву, бегущую под ногами его коня, и это видение тоже бывало бесконечно долгим, успокаивающим и даже лёгким, если бы не тяжесть доспехов, давящих на тело со всех сторон.

Возвращаясь в мир людей, внимательных взглядов, разговоров о его состоянии, молитв к Аллаху о его выздоровлении, Тамерлан взирал на всю эту суету как на некое диковинное, даже диковатое зрелище, никому не нужное и оттого — жалобное. Порой звуки, долетающие до его слуха, удивляли своею абсурдностью, как, например, слово «яснадцать», которое послышалось ему однажды в разговоре двух лекарей. Он тужился и не мог никак вспомнить, есть ли вообще в чагатайском языке такое слово — «яснадцать» и что оно означает. С трудом он вспомнил, что это какое-то числительное. Но сколько это? Больше шестнадцати и семнадцати или меньше? То, что больше десяти, это точно. И меньше двадцати. Но сколько? Да и есть ли вообще такое числительное?