Александр Сегень - Тимур. Тамерлан

С наступлением весны Тамерлан двинул войска свои в земли, принадлежащие турку Баязету, действиями своими принуждая его объявить чагатаям войну. Летом он взял крепости Себаст и Малатью, зело важные на рубежах между Азиею и Анатолией. Баязет не был ещё готов сразиться с соперником, а Тамерлан желал обеспечить тылы свои и направил рать в Сирию, напуганную новыми слухами о чагатайских жестокостях, ибо после взятия Себаста Тамерлан приказал засыпать все колодцы пленными армянами, защищавшими сию твердыню, и четыре тысячи человек оказались заживо брошенными в кладези и засыпаны сверху землёю.

По пути в Дамаск завоеватель пожелал овладеть грозной крепостью Алеппо. Здесь, у стен этого города, султан сирийский Фарудж вступил в неравное сражение, был разгромлен и бежал до самого Дамаска, а Тамерлан спокойно овладел Алеппом, где поначалу вёл себя милосердно и устроил состязание учёных арабов с учёными чагатаями. Смущённые пред ликом ужасного покорителя мира, арабы робели и во всём уступали в споре своим соперникам. Тогда, видя их робость и полное подчинение, Тамерлан разгневался, ибо хотел насладиться изысканным учёным спором, а ничего не получилось. «Робость ваша сослужила вам плохую службу», — рек он жителям Алеппо и приказал построить башню из десяти тысяч отсечённых глав местных арабов, не трогая лишь христиан, ибо накануне во сне виделся ему белый жеребёнок с перерезанным горлом.

Двинувшись далее в сторону Дамаска, нигде не встречал он противления. Князьки городов и крепостиц сами выносили ему ключи и тем спасали себя и жителей своих от погибели. Подойдя к Дамаску, Тамерлан расположил орду вокруг города и принялся вести осаду. Несчастный султан сирийский Фарудж, выйдя из города, снова испытывал судьбу, вступив в битву с чагатаями, и снова был крепко бит, бежал, оставив на поле боя мёртвое войско, а город его вскоре сдался на милость победителя. Однако милости никогда не знало сердце смертоносца. Войдя в Дамаск, Тамерлан тотчас объявил жителей его погрязшими в мерзости, предающимися гнусным забавам содомским, и повелел воинам своим разорять град Дамаск беспощадно. И горел город сей прекрасный со всех сторон. И весь выгорел, окромя той башни, на которую в грядущем ожидалось сошествия Иисуса Христа, коего мусульмане именуют Исою.

О страшное зрелище! О дикое злодеяние, коему аз был свидетелем, и не токмо свидетелем, но и соучастником. Увы мне, грешному! Како дерзну рассказать о том? И Царица Небесная не сможет на Страшном судищи выпросить для меня прощения перед Господом. Малодушен и слаб оказался я, уроженец рязанский Александр, когда услышал повеление поганого государя своего. А повелел Тамерлан тако: «Каждому, кто считает его господином, принести одну отрубленную главу жителя Дамаска. А ежели кто не принесёт, тому самому голову с плеч долой рубить». И пошли все снимать жатву немыслимую. И всех мужчин дамасских обезглавили, но чагатаев было больше, нежели всех мужчин в городе, и начали тогда отрезать главы жёнам. Аз хотел бежать, но не сумел, и подошла моя же очередь нести Тамерлану отсечённую голову. И хотел я покорно выю свою склонить под меч злодея, да спасло меня лихое хитроумие некоторых чагатаев, кои срезали не одну, а несколько голов и потом эти головы продавали тем, кто сам не умел лишать людей жизни. И егда хотел я уже виниться, некий бездушный богатырь-барлас предложил мне купить у него сей страшный товар. Что делать оставалось мне, грешному? Голова-то уже была отсечена. Я и купил её за сто таньга. И принёс поганому царю самаркандскому, и тем спас свою жизнь. А голова та была женская и, быть может, принадлежала матери семейства. С укором взирали на меня её мёртвые очи, покуда нёс я главу сию кровожадному злодею.

Сказывают, что всех голов тогда было собрано около ста тысяч. Из них злодей построил семь башен, по количеству врат Дамаска. Пред каждыми вратами по башне. Были же и среди чагатаев такие, коим не удалось ни отсечь, ни купить голову, и им самим тогда пришлось внести свою голову в постройку башен, и слышал я, что таковых чагатаев оказалось не так мало.

Свершив сие новое злодеяние, зять и племянник Сатаны, прозванный Тамерланом, двинул рать свою дальше и возжелал овладеть Господним градом Иерусалимом, до которого от Дамаска уже было совсем близко. Гораздо ближе, нежели от Москвы до Ельца. Душа моя трепетала, когда думал я о том, что ожидает Святый Град и самый Гроб Господень, какая участь уготована Иерусалиму. Такая ли, как Дамаску? И если предстанет всё же Богородица Дева заступницею за меня пред Спасителем, то будет у ней один за меня довод, ибо если бы не мои старания, то, быть может, не повернул бы поганый Тамерлан рать свою и не отрёкся от мысли овладеть Иерусалимом и идти далее, дабы зимовать в Египте.

Сколь ни робок я по свойству своему, а тут, видать, сам Господь вселил в сердце моё отвагу. И совершил я таковое, за что несомненная смерть ожидала бы меня, коли узнал бы кто про мой хитрый умысел. Свершилось же всё по воле Божьей в окрестностях некоего селенья у подножия гор Гермонских. А за теми горами Гермонскими уже Иордан-река, по берегу которой и хотел двигаться Тамерлан до самого Иерусалима. У сего селения остановилась рать злодея для отдохновения, и надоумил тут меня Господь купить у одного местного араба белого жеребчика. Сто таньга я заплатил за него — столько же, како за главу той жены дамасской. И, отведя жеребёнка в укромное место, отсёк ему голову, а туловище зарыл в землю. Положив белую жеребячью главу в подушку, тайком подбросил её в шатёр Тамерлана. И так случилось, что подушка чуть было не оказалась под головой злодея. Когда же обнаружили, что в ней, Тамерлан сильно обеспокоился и на другой день отдал повеление не идти на Иерусалим, а идти назад в Сирию, где и зимовать в окрестностях спасённого Дамаска.

И возликовала душа моя, радуясь, что я был виною спасения иерусалимского. И дума одна веселила мне сердце. Дума такая: знать, не напрасно увёз меня добрый Физулла-Хаким из родной земли моей Рязанской, не напрасно стал я писарем при дворе Тамерлана, не напрасно сносил все ужасы его походов, коли благодаря мне Гроб Господень избавлен был от поругания, и башни из голов отсечённых не воздвиглись противу врат Града Святого. Ликовал я зело, и когда ехал вместе с чагатаями прочь от гор Гермонских, слёзы умиленья то и дело…

Мирза Искендер и впрямь прослезился, когда дошёл до этого места своей потайной повести. Воспоминание о той самой сильной радости в его жизни захлестнуло его тёплой волной. Тёплой и влажной, как ветер, что дул тогда со стороны вади [179] Вади — сухие долины, днище которых периодически заполняется водой после сильных ливней. Эль-Аджам в лица чагатаев, возвращающихся в окрестности Дамаска.