Александр Сегень - Тимур. Тамерлан

— Приехали. Но не все.

— Что значит «не все»?

Разговор происходил в шатре Тимура. Хозяин шатра полулежал на подушках и время от времени прикладывался к мундштуку кальяна.

Гость показал слуге, куда положить подушки, и тоже полуприлёг. Далось это действие ему не без труда, лицо налилось кровью, дыхание потяжелело. Дождавшись, когда всё придёт в норму, Хуссейн сказал:

— Не притворяйся!

Тимур удивлённо вытащил мундштук изо рта и, изображая растерянность, спросил:

— Что значат твои слова, брат?

Брат ещё раз тяжело вздохнул, потеребил тяжёлый чёрный ус толстыми пальцами.

— Приехали только Хурдек и-Бухари и Абу Бекр.

— Значит, Маулана Задэ не явился!

— И знаешь почему?

Тимур заинтересованно кивнул: почему, мол?

— Потому что ты посоветовал ему не приезжать. Что ты на это скажешь?

— Может, он просто слишком много выпил вчера и спит где-нибудь?

— Ты лучше меня знаешь, что он почти не пил за вчерашним дастарханом.

— Может, эти двое просто не смогли его отыскать. Самарканд — город большой...

— Самарканд — город большой, я согласен с тобой, но стрелок и трепальщик сумели обшарить его полностью за сегодняшнее утро, поэтому и прибыли только к полудню. Но у меня возникает вопрос.

— Какой, брат?

— Отчего это Маулана Задэ могло прийти в голову спрятаться, когда он приглашён на пир к людям, которые уже доказали своё дружеское к нему расположение?

Тимур кивнул с самым серьёзным видом:

— Да-а, непонятно это.

Он почти не слушал вопросы Хуссейна, он был занят размышлениями. Честно говоря, он надеялся, что толстяк не сумеет разгадать его план и не свяжет исчезновение бывшего богослова с тайными замыслами своего брата. Жаль, кажется, были соблюдены все меры предосторожности: эмир не оставался наедине с Маулана Задэ ни разу. Сам Хуссейн был слишком весел и пьян, чтобы о чём-нибудь догадаться. Только два объяснения его внезапной проницательности можно себе представить — чья-то умная наблюдательность или чьё-то подлое предательство. Что касается наблюдательности, то она не является доблестью Хуссейна, тем более пьяного. А предательство... Предать мог только Байсункар... Это исключено. Масуд-бек! Ну конечно!

Тимур попытался вспомнить, попадался ли ему на глаза этот юноша во время вчерашнего пира после того, как поднял бокал за здравие Абу Бекра. Нет, не попадался. Значит, пьян не был. А что может делать трезвый человек на пиру?

— Ты молчишь, Тимур?

Хуссейн был страшен: ноздри раздуты, глаза налиты кровью, кулаки сжаты. Нет, такого не убедить ни в чём и ни в чём не разубедить. Однако, что ему так дался этот Маулана Задэ?

— Что ты хочешь услышать от меня, Хуссейн?

— Правду!

— Ты говоришь со мной, будто с преступником, послушай свой голос.

— Я говорю так, как считаю нужным говорить!

После этих слов Тимуру стало совершенно ясно, что увильнуть от объяснения не удастся. Когда нет возможности оторваться от погони, надо разворачиваться и атаковать в лоб!

— Ты прав, я посоветовал Маулана Задэ не приезжать сегодня, даже не посоветовал — велел!

После этого неожиданного признания Хуссейн как-то сник, он оказался в положении человека, перед которым внезапно распахивают дверь, служившую объектом его атак. Это проявилось даже в его позе — Хуссейн качнулся, слегка потеряв равновесие.

— Велел?

— Да.

— Почему?!

— Я хотел спасти ему жизнь.

Хуссейн с трудом преодолел удушье, вызванное возмущением и злостью.

— Этому бандиту?!

Тимур спокойно кивнул:

— Да.

— Но... — Хуссейн продолжал задыхаться, — но что тобой руководило?

Тимур не торопясь затянулся лёгким наркотическим дымом и ответил:

— Мной руководило чувство благодарности.

— Твои слова для меня темны и...

— Я сейчас всё объясню. Ты помнишь, наверное, что моя старшая сестра жила постоянно в Самарканде?

— Помню.

— Когда мы выступили, с тем чтобы защитить город от Ильяс-Ходжи, именно у неё в доме оставил я своих жён и сыновей, дабы не подвергать их превратностям кочевой военной жизни.

— Это я понимаю, говори же дальше!

Тимур хотел было снова угоститься дымом кальяна, но раздумал.

— Когда мы отступали, у меня не было времени забрать свою семью с собой. Мне оставалось только уповать на то, что судьба помилует их, что Аллах послужит им защитой.

— И что же было дальше?

— И вот в один из дней, уже после того как висельники захватили власть в городе и отогнали чагатаев... или, может быть, ещё до того, вдруг прибывает ко мне всё моё семейство в целости и сохранности.

Хуссейн недоверчиво и недовольно усмехнулся:

— Не хочешь ли ты сказать, что это спасение из Самарканда было делом рук Маулана Задэ?

— Именно это я и хочу сказать.

— Он солгал тебе, чтобы выговорить себе снисхождение!

— Но моя семья цела.

— Ну и что?

— То есть как «ну и что»?! Мои сыновья живы, а не мертвы, Хуссейн. Маулана Задэ мне так же отвратителен, как и тебе, но если мои жёны и мои слуги говорят, что это именно он позаботился об их безопасности в обезумевшем городе, я не могу не быть ему благодарен.

Хуссейн не знал, что возразить. После утреннего разговора с Масуд-беком он верил только в одну причину Тимурова споспешествования этому рябому висельнику: названый брат, почувствовав, что начинает уступать великолепному и более родовитому союзнику первенство в Мавераннахре, решил обзавестись союзником. А то, что Маулана Задэ — союзник сильный, было известно всем. Все эти хурдеки и абу бекры, вместе взятые, не стоили его одного. Бывший богослов обладал особенными способностями, вся степь была наслышана об отрезанных головах Буратая и Баскумчи. И если такой человек станет союзником Тимура, это будет сильный союз.

Именно такие мысли внушал своему дяде хитроумный Масуд-бек, признаний именно в таких замыслах хотел добиться Хуссейн от названого брата, направляясь к нему в шатёр.

История про спасённую семью несколько сбила его. Объяснение мягкого отношения Тимура к рябой гадине выглядело и понятным и убедительным. Разве он сам, великолепный Хуссейн, не поступил бы так же с человеком, оказавшим ему такую услугу?

— Согласись, Хуссейн, он многим рисковал. Весь город был настроен против нас, и если бы кто-то узнал, что Маулана Задэ спас от справедливой расплаты семейство эмира-предателя, ему пришлось бы худо, несмотря на все заслуги перед горожанами. Городская чернь не имеет представления о великодушии и чести.

Возразить на это было нечего, поэтому Хуссейн молчал. Лицо его опять покраснело.

— Я понимаю, какие мысли привели тебя ко мне, брат.

— Как ты можешь это понимать?

— Я давно тебя знаю, и все эти годы ты непрерывно находишься в венце моих размышлений. Мне вот что кажется: ты подумал, что я замыслил против тебя что-то чёрное, собираюсь сговориться с твоими врагами и нанести предательский удар в спину, дабы забрать себе всю власть над Мавераннахром.