Александр Сегень - Тимур. Тамерлан

— Встань, Масуд-бек, и объясни свои дерзкие слова.

Ни с первого, ни со второго предложения племянник не встал, лишь дождавшись третьего, позволил себе это сделать. Приняв же положение, более подобающее его имени, сказал:

— Не всякая дерзость страшна и отвратна. Только та, что есть проявление мятежного духа или животной глупости. Но бывает, что дерзость есть только плач огорчённого сердца, иногда никаким другим способом нет возможности обратить к себе того, о ком печёшься и за кого готов страдать.

Эмир задумался, о чём свидетельствовали сошедшиеся на переносице брови.

— Хорошо, я расскажу, о чём мы беседовали с Тимуром, и ты мне поведаешь своё мнение.

Чем дольше длился рассказ Хуссейна, тем печальнее становилось лицо его племянника, к концу же его Масуд-бек уже полностью превратился в статую немой скорби.

— Теперь ты знаешь всё, теперь говори ты.

Племянник пожал плечами:

— Что я могу сказать? Только одно слово, одно-единственное — жаль.

— Жаль?! Кого жаль, почему жаль? Я не понимаю, что ты там про себя такое думаешь. Не путай меня!

— Объяснить то, что я понимаю под этим словом, просто. Мне жаль, что Аллах помимо высокого рождения, помимо храбрости и силы, помимо здоровья и любвеобилия наградил эмира Хуссейна ещё и благородным сердцем.

Хуссейн замотал головой:

— Почему это?

— Потому что человек лукавый, завистливый, человек низкий и хитроумный легко может, назвавшись другом или братом, обратить все твои качества в свою пользу. И хорошо, если только так.

— То есть?

— Потому что польза такого человека — болезненного завистника, издыхающего интригана, недобитой гадины — это всегда твой вред.

Эмир покусал чёрный ус мощными жёлтыми зубами.

— Так ты считаешь, что Тимур...

— Да, да и да! Он знает благородные струны твоей души и бесчестнейшим образом играет на них.

— Как?

— Он знает, как высоко ты ставишь семью и родственные отношения, стало быть, решил Тимур, тебе понравится, когда он и себя выставит в роли семьянина, ради жён своих и детей готового на всё. Тем более что одна из его жён тебе совсем не чужая. Вместо того чтобы признаться, что Маулана Задэ, этот чёрный вожак всех таинственных стай Мавераннахра, нужен ему для того, чтобы в подходящий момент погубить тебя и завладеть местом, которое принадлежит тебе по праву, вместо этого он рассказывает тебе красивую сказку о том, что этот пожиратель трупов с рябой рожей позаботился о его и твоих родственниках. Признайся, тебя тронул его рассказ?

Снова сошлись на переносице брови эмира, выдавая напряжённую работу мысли.

— Хитёр, хитёр, ничего не скажешь, хитёр эмир Тимур, сын Тарагая. Одним ударом избавился от обвинения в предательстве и выставил себя человеком, которого можно уважать за его замечательные поступки. Но это ещё не всё.

Хуссейн кивнул, веля племяннику говорить дальше.

— Видя, что тебя не так-то просто провести, одной историей не накормить льва твоего негодования, он вытаскивает из дальней кибитки какого-то одноглазого негодяя и выдаёт его за убийцу твоего отца и хуталлянского лазутчика.

— Но этот кривой признался сам.

— А что ему оставалось делать? Клянусь силами верха и низа, как говорят марабуты, есть простое объяснение сговорчивости этого мерзавца.

— Но какое?

Масуд-бек задумался лишь на мгновение.

— Может быть, у Тимура в руках находится всё семейство этого человека и Тимур угрожает вырезать его целиком, если одноглазый не станет на себя наговаривать то, что ему будет велено.

Хуссейн замялся.

— Среди степняков не приняты такие подлые приёмы.

— Степняки слишком давно живут среди людей, у которых эти приёмы были приняты давным-давно. Наука, облегчающая жизнь, усваивается быстро.

— Всё равно, не хочется думать так.

— Не хочется, но придётся. Да и не в том суть — как именно Тимур заставил этого хуталлянца наговаривать на себя. Важно то, что он держал его про запас. Для такого разговора, как сегодня. Почему, спрашивается, он не отослал его к тебе в тот день, когда тот явился к нему с подлым обвинением в твой адрес? Почему не зарубил в порыве ярости, что тоже было бы понятно и более похоже на степной характер?

Хуссейн тяжело вздыхал, морщился, но не возражал.

— Сегодня Тимур явился перед тобой в полном блеске, он верный друг и благородный семьянин, и ты уже готов рассердиться на меня, человека, говорящего, быть может, горькие, но честные и прямые слова. Теперь он думает, что ты станешь вести себя так, как нужно ему, и сам приведёшь его к той цели, которой он уже давным-давно вожделеет. Может быть, с первого дня вашего знакомства. Всю жизнь ты тащишь его за собой, всю жизнь на него падает отсвет твоей славы. Даже жив он разве не только благодаря тебе?

— Что ты имеешь в виду?

— Вспомни Сеистан. Кто не бросил его, издыхающего, на съедение людям Орламиш-бека?

Упоминание о Сеистане в том смысле, в каком это сделал племянник, согрело сердце эмира. В нем болезненной занозой сидела эта фраза: «Вспомни Сеистан!», брошенная ему Тимуром перед началом «грязевой» битвы. Теперь эта заноза благополучно вышла. На её месте водворилась благодарность к проницательному и преданному племяннику. Отныне всё, что бы ни говорил Масуд-бек, безоговорочно принималось эмиром на веру.

А говорил он вот что:

— Вспомни ещё и вот такое: когда сдохли кони у людей Тимура и им грозила смерть не только от вражеского оружия, но и от голода, к кому явились они по совету своего неудачливого и нищего эмира? Они явились к тебе.

— Да, это так.

— Получили они отказ у тебя, удачливого и богатого?

— Я дал им всё, что они просили.

— Вот видишь, не только своей жизнью, но и жизнью людей своих Тимур обязан тебе.

От Волнения, от ослепительной ясности открывшейся перед ним картины и от воспоминания о деньгах грудь Хуссейна начала учащённо вздыматься. Ведь действительно, не одну сотню дирхемов отсыпал он в полу халата, подставленную Мансуром! Где они теперь, эти монеты?

— Я знаю, что делать, — сказал Хуссейн, поглаживая обеими руками бороду.

Масуд-бек закрыл глаза и расслабленно улыбнулся: он был доволен собой. Велика сила слов, велика! Каждый раз убеждаясь в этом, он не уставал этому удивляться.

Курбан Дарваза, Мансур и Байсункар были в растерянности, как и все, явившиеся вместе с ними. Это было видно по их лицам. Тимур кутался в меховую полсть — в последние дни его мучила какая-то болезнь, похожая на простуду и лихорадку одновременно. Сейчас его мучил озноб, и единственным спасением служила эта обширная полсть, сшитая из лисьих шкур. Он смотрел на вошедших в шатёр, но не мог сосредоточиться: и лица старых соратников, и сам факт их появления расплывались в его сознании. Он знал, что они должны были присутствовать на казни сербедаров и, видимо, присутствовали, но почему они не рассказывают, каким именно способом казнил непреклонный Хуссейн взбунтовавшихся висельников? Собравшись с силами, перебарывая мелкую, но настырную дрожь, Тимур спросил: