Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Что ж, эти вопросы задавал себе и Матов. И не только себе. Они и сейчас для него и его товарищей по академии не вполне ясны. Даже после нескольких месяцев горячих споров, скрупулезных анализов и глубокомысленных теоретических построений. Не было чего-то главного в этих анализах, какого-то связующего звена. Конечно, немцы оперировали крупными танковыми дивизиями и корпусами, в состав которых входили моторизированные пехотные соединения, путь им расчищала авиация, поддерживала артиллерия. Все это так. Но ведь их противник тоже располагал всякой техникой. Следовательно, дело не столько в технике, сколько в людях, владеющих этой техникой, в командирах всех звеньев, способных налаживать взаимодействие между родами войск. И все равно чего-то не хватало для полноты картины. Ну, ладно — Франция, Бельгия. А Югославия с Грецией? Чтобы за неделю-другую расколошматить десятки дивизий, уже понюхавших пороху в боях с итальянцами, поставить на колени две страны с воинственными народами — такое не вмещалось в сознание, здесь чудился некий подвох: то ли имел место сговор с правящими классами этих стран, которые предали свои армии и народ, то ли Гитлер знает какой-то секрет. Ведь и Чехословакию он в тридцать восьмом взял тепленькой, а ее армия, одна из самых боеспособных в тогдашней Европе, не успела даже выйти из казарм.

— А все потому, что армии в этих странах были разложены морально еще до столкновения с противником, они стали предметом насмешек и даже издевательств со стороны общества, служба в них не пользовалась популярностью, — говорил Сталин, и Матов думал с изумлением, как все это, оказывается, просто, а они-то ломали головы, подсчитывая танки-пушки-самолеты. Выходит, что не столько в танках-пушках-самолетах дело, сколько в моральной и идеологической стойкости… Как же им это не приходило в голову? И разве он сам не видел, как были деморализованы войска на Карельском перешейке после неудачного начала финской кампании? Отлично видел, но выводов из этого не сделал никаких, относя неудачи Красной армии все к тем же пресловутым танкам-пушкам-самолетам.

— Армию нужно лелеять, она должна быть любима народом, — подвел первый итог своего выступления Сталин, налил из графина воды и сделал несколько глотков.

Весь зал с замиранием сердца следил за каждым его движением, с умилением слушал, как он пьет воду. Сталин казался при этом таким близким и родным человеком, таким даже домашним, что просто встань, подойди, протяни руку, и…

Матов проглотил слюну и облизал губы — так он переживал каждое движение Сталина.

Дальше он помнил все как-то несколько смутно. Сталин говорил о численности Красной армии, ее технической вооруженности, возрастающем боевом потенциале, о новых заводах, выпускающих новую технику, о новых видах вооружения, которых еще не знает современная армия, но которые вот-вот придут в войска, изменив их боевую мощь. Сталин даже о количестве дивизий сказал, их численном составе, вооруженности, — сведения были явно секретными, и в том, что их доверили им, рядовым командирам, было что-то новое и поразительное.

— Теперь наша Красная армия способна не только обороняться, но и наступать, — говорил Сталин. — Изменения, произошедшие в армии, ее образованность, теоретическая подготовленность и техническая вооруженность — все это требует нового подхода к ведению боевых операций в современной войне, новой, если хотите, военной доктрины. Такая доктрина разрабатывается и вскоре станет достоянием личного состава Красной армии, вооружит ее новыми знаниями и уверенностью в своих силах перед лицом растущей опасности для нашей страны, для мирового пролетариата. Наша задача, вытекающая из выше сказанного, состоит в том, чтобы в случае агрессии, откуда бы она не исходила, нанести мощный ответный, а еще лучше — упреждающий удар и сразу же перенести боевые действия на территорию агрессора. Партия и народ уверены, что это теперь вполне по силам нашей Красной армии, по силам вам, ее командирам.

Сталину хлопали долго и восторженно.

Покинув Кремль, Матов и его товарищи все никак не могли разойтись, ходили вдоль Москвы-реки и обсуждали услышанное, строили всяческие планы, высказывали предположения. Его товарищи по академии сразу же отъезжали в округа, в основном западные, и Матова все время не покидало ощущение, что он предает их, отправляясь не в часть, а в отпуск, на целых полтора месяца, хотя знал, что это ему за прошлые безотпускные годы, за ранение, за участие в трех кампаниях, начиная с озера Хасан.

— Да брось ты терзаться! — воскликнул Карпов, когда Матов сказал об этом своем ощущении. — Еще наслужишься. Отдыхай. Залечивай свои боевые раны. Лично я тебе завидую.

— Привезешь нам семужного балычка, — мечтательно потянулся Ордынцев, у которого, как и у Матова, направление в Белорусский особый военный округ. — А то мы все бычками заедаем, пора бы уж переходить и на что-то более благородное: академики все-таки, едрёнть. И вообще, друзья мои, хочу я есть, и этой пытки мне не снесть.

И они отправились в общежитие при академии, распили там пару бутылок водки все под те же бычки в томатном соусе — на посошок, после чего Матов простился со своими товарищами, не подозревая, что видит их в последний раз.

— Ты знаешь, — произнес Матов и замолчал, глядя на Верочку.

Он уже лежал в постели, а Верочка укладывала свои прямые волосы на ночь, заплетя предварительно их в несколько коротких косичек, чтобы вились.

— Ты знаешь, — повторил он, — я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что учеба позади… Нет, даже не так, — поправился он. — Дело не в окончании учебы, а в том, какая огромная работа предстоит мне и моим товарищам впереди — создать армию, которая была бы самой сильной армией в мире. Это сродни чему-то такому, что я даже и не знаю, как это назвать. Нет, все вроде бы просто, как выеденное яйцо, а как подумаешь, так начинает брать оторопь. И это не только у меня одного. Но самое интересное, что такие мысли мне до сих пор не приходили в голову, а пришли только после выступления Сталина. Поразительно, как один человек может резко изменить настроение и мироощущение сразу многих и многих людей, не мальчиков уже, между прочим. Прямо-таки гипноз какой-то.

— Что ж, не исключено, что и гипноз, — согласилась Верочка. — Только это не обычный гипноз, когда человек не знает, что он делает и зачем, а такой, когда он сам находится в состоянии возбуждения от предстоящего ему в ближайшем будущем, и это возбуждение усиливается благодаря четко очерченным целям… Я не права?

— Не знаю, возможно, и права. Не в этом дело. А дело в том, что за этого человека я готов отдать свою жизнь. Конечно, за ним стоит идея и все прочее, но что бы там ни стояло, а олицетворяет эту идею он.