Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

— Не дали отдохнуть, — с сожалением молвил Анатолий Касьянович, провожая глазами величественных птиц.

Вдали показались тонкие иглы шестов, на которых натянуты невода. Над ними кружат чайки, кидаются вниз, сложив тонкие косые крылья. А между поплавками снуют тяжелые бакланы, ныряют, изогнув длинную шею, выскакивают на поверхность с серебристой рыбиной в крючковатых клювах, торопливо заглатывают, чтобы разбойный поморник не успел выхватить добычу.

— Маловато птицы, — с сожалением произнес Анатолий Касьянович. И пояснил сыну: — Ушла подледка в Двину, осталась самая никудышная. Зато камбалы должно быть нынче много. Бог даст, план выполним.

Баркас встал в горле невода с одной стороны, шлюпка — с другой. Начали выбирать. Правое крыло невода оказалось изорванным белухой. Наконец пошла мережа, закипела вода мелкой рыбой: егорьевская селедка, зубатка, камбала, прожорливая колюшка, бычок. Иногда блеснет зеленоватая спина беломорской трески, черноклеточная бельдюги. Брали селедку, камбалу, зубатку, треску. Остальное выбрасывали: негожая для стола рыба. Но вот выплеснулась из серебристого месива метровое изумрудное тело семги. Подхватили саком, вывалили на дно баркаса. Могучая рыбина забила хвостом, изгибаясь и разбрызгивая по сторонам всякую мелочь.

— Ого! — не удержался Николай, увидев, как ворочается в мереже что-то еще, но более крупное и тяжелое. Оказалось — семга же. С брюхом, раздувшимся от икры. Брали ее двумя саками, натужно тянули вверх, покрякивая.

Быстро наполнялись деревянные короба всевозможной рыбой. Тяжело оседал в воду баркас, поскрипывал смолеными бортами.

Над головой бесновались чайки, кидались чуть ли ни в сачки, дрались из-за добычи в воздухе, падали в воду, выдирая друг у друга селедку, бычков, колюшку.

Часа через четыре, опорожнив сети и заменив изорванные части новыми, пошли назад.

— Давно столько не брали, — довольно улыбался старый Матов. — Везучий ты, Николаша. Ходи с нами — план перевыполним, премию заработам. Живи — не хочу.

В избе — дым коромыслом: печется, жарится, варится, парится. Три дочери, две снохи во главе с Агафьей Федотовной режут, рубят, чистят, раскладывают по глиняным чашам и мискам. Во дворе старшие братья-погодки Иван и Сергей свежуют кабанью тушу. Детвора путается под ногами. Здесь же, среди своих многочисленных племянников и племянниц, и сын Николая Андрюшка. Восьмилетняя Дуняшка, дочь среднего брата Сергея, вытирает ему нос подорожником, наставляет, подражая взрослым:

— Если не будешь слушаться, придет водяной и утащит тебя в омут, будешь жить там с лягушками и водяными тараканами.

— Не буду, — надувает щеки малыш, и, завидев отца, некоторое время смотрит на него удивленно, узнавая и не узнавая в странной одежде, затем вырывается из рук Дуняшки и бежит к нему на своих еще неуклюжих ножонках, за ним кидается щенок, хватает Андрюшку за штаны, он падает и готов уже расплакаться, но Николай подхватывает его на руки и подбрасывает вверх.

— А где мама?

— Мама стъяпает, — с удовольствием произносит Андрюшка новое для него словцо. И поясняет: — С бабой Гафой.

«Боже! Как же хорошо жить на свете!» — радостно думает Николай, оглядывая двор и суету, творящуюся на нем. Вот так же было и давным-давно, только детьми были он сам и его братья и сестры, а дядья свежевали добытого лося, бородатые, солидные, словно высеченные из каменных лбов. Кого-то уж нет в живых, кто-то покинул поселок и подался в Архангельск и дальше, кого-то из молодежи взяли в армию.

К вечеру стали собираться гости. Шли семьями, иные с малыми детьми. Николай, ради которого и затевался весь этот сыр-бор, одетый, по настоянию отца, в свою парадную форму, в которой был в Кремле, с орденом Красной Звезды, с медалью «20 лет РККА» и нашивкой за ранение, встречал гостей на крыльце, кого-то узнавал сразу, кого-то не узнавал вовсе: выросли, возмужали, а бегали когда-то голенастыми подростками. Объятия, поцелуи, похлопывания по плечам, радостные и удивленные возгласы, иногда — слезы.

В избе на подоконнике звучит патефон, Козловский с Михайловым поют «Ноченьку», кто-то в сенях уже пробует лады гармошки… Ребятишки, усевшись на завалинке, делятся друг с другом пряниками и конфетами, обмениваются фантиками.

Уже сажать некуда, а народ все идет и идет. От соседей принесли пару столов, несколько лавок, поставили в просторных сенях, раскрыли двери. Шум сдержанных голосов, еще робкий смех. Тренькнула несмело балалайка.

Анатолий Касьянович, уже под хмельком, вышел на крыльцо, потянул Николая в избу.

— Пойдем, пойдем, сынок: всех не переждешь. Гости маются.

Николая с женой посадили во главе стола, под образа, рядом с отцом-матерью. По правую и левую руку братья и сестры с женами и мужьями. Дальше сватья, кумовья, дядья и тетки, племянники и племянницы — те, которые в возрасте.

Только налили по первой, пришел Пров Никитич Бельдюгов, старейший житель поселка — лет эдак под сто десять, хранитель и сказитель старинных преданий, обрядов и песен. Их уж и на Руси не помнят, а здесь все еще берегут и передают от деда к отцу, от отца к сыну. И про Илью Муромца, выходившего в чистое поле на бой с Жидовином-богатырем и Соловьем-Разбойником, и про Великих князей Киевских, и про походы русичей в дальние страны, и про славный город Киев, который на святой Руси всем городам отец.

Пили степенно, беря стопку двумя пальцами, основательно закусывали, над столом тек размеренный говор. Толковали о видах на улов, о погоде, сетях, моторах, о кормах для скотины, о налогах и, разумеется, о неминучей войне. Николая вопросами не досаждали: захочет — сам скажет. И когда пить и есть стало невмоготу, все вдруг как-то враз попритихли и глянули в сторону Прова Бельдюгова.

Старик, с белой по пояс бородой, редким белым же волосом на розовой, как у ребенка, голове, с ясными светлыми глазами, сидел, окруженный стариками же, но помоложе, и, в ожидании тишины, перебирал струны старинных гуслей. Тихий перезвон становился громче по мере затихания голосов, и когда наступила полная тишина и стали отчетливо слышны клики перелетной птицы, дополняющие тишину и утверждающие ее, только тогда надтреснутый голос Прова Никитича начал вязать нараспев узорные кружева старинного сказания:

А послушайте, вы, да честной народ,

Вы, честной народ, люди русские,

Как бывало встарь на святой Руси,

На святой Руси, нашей отчине:

На врага вставал воин к воину,

Богатырь к плечу богатырскому,

Чтобы во поле, поле чистыим,

Постоять за честь земли русския,

Да за волюшку, волю вольную…

Николай тихонько сжал руку Верочки у запястья, чувствуя, как пульсирует жилка под его пальцами, и, как в детстве, перед его глазами раскинулась степь, похожая на тундру Канина Носа, но с зыбкими в мареве зноя холмами и курганами, и донеслось оттуда бренчание удил, звон доспехов и топот копыт.