Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Маша принесла газеты с опозданием, с испугом глянула на мужа, пояснила:

— В киоск за газетами очередь. Кошмар какой-то…

Прочитав сообщение в «Правде», наглядевшись на самодовольные физиономии Риббентропа и всех прочих немцев и деланно веселую физиономию Сталина на помещенной там же фотографии, Алексей Петрович по-бабьи всплеснул руками: «Как? С фашистской Германией? Договор о ненападении? Коммунистов с фашистами?» — подобное не укладывалось в голове. Хотя что особенного? — ведь всего-навсего о не-на-па-де-ни-и! Выходит, сидела в нем мысль о нападении? Так нет же! Сидело нечто другое, сидело в подсознании, выпестованное историей России: Александр Невский и Ледовое побоище, Семилетняя война, русские цари с немецкой кровью, бироновщина, Первая мировая война, Брестский «похабный» мир, немцы на Дону и у дверей Петрограда, фашизм, наконец, — длинная череда трагических для России событий, связанных именно с немцами…

Хотелось куда-то бежать, что-то делать, точно все это еще только предполагалось, как будто, если он где-то что-то скажет, оно и не случится на самом деле. Не сразу до Алексея Петровича дошло, что подписание договора — свершившийся факт, что тут ничего не изменишь, что даже попытка что-то обсудить, а не только осудить или изменить, чревата непредвиденными последствиями. «Но зачем, зачем? — спрашивал себя Алексей Петрович, беспомощно озирая переполненный пляж, шуршащий газетами, и в который раз вглядываясь в неестественную физиономию Сталина. — Какой в этом смысл? Да и стыдно ведь, боже ж ты мой, как стыдно!»

Алексею Петровичу показалось, что и Сталину тоже если и не стыдно, то явно не по себе. Наверняка он пошел на этот договор с Гитлером против своей воли, что тут какая-то игра, азиатчина — с нашей стороны, хитрый и коварный расчет — с немецкой. А еще эти бесполезные переговоры с англичанами и французами, которые ведутся в Москве. Не может Сталин всего этого не видеть, не может не понимать, не делать из этого выводы. А если подписание договора как раз и состоялось на основе этих выводов?

В десять утра дети с Машей ушли к морю.

Алексей Петрович побродил по дому, не выпуская из рук погасшую трубку. Спать не хотелось, хотя он лишь прикорнул утром на диване всего на каких-нибудь час-полтора. Оставаться дома, в котором не на чем задержаться глазу, не хотелось тоже. Махнув рукой, он запер дверь на ключ, ключ сунул под горшок с каким-то цветком и побрел, куда глаза глядят, лишь бы подальше от моря и от людей. Уж если не перед кем излить душу, не с кем посоветоваться, то лучше всего оставаться с самим собой.

Когда-то мощеная булыжником дорога, размытая дождями, петляющая между домами и упорно ползущая в гору, затем утоптанная тропа привели его к говорливому роднику, вытекающему из расщелины между замшелыми камнями. Вода из расщелины падала в неглубокую яму, из ямы вытекала, прыгая с одного плоского камня на другой, чтобы исчезнуть в мрачной расщелине, увитой плющом.

Возле родника устроена скамейка из плоских камней и толстой почерневшей доски со следами зеленой краски. Место было настолько тихое и даже дикое, что Алексей Петрович с опаской огляделся: сказывали о какой-то банде, которая грабит и убивает приезжих, забредших в места, куда советовали не соваться, или гуляющих по ночам. Но к роднику вела единственная тропа, которая просматривалась далеко вниз, — и это несколько упокоило.

Усевшись на скамейку, Алексей Петрович загляделся на текучую воду и не услышал, как рядом с ним остановился старик лет шестидесяти, невысокого роста, худощавый, с толстыми усами, какие давно вышли из моды. Серые холщевые штаны, толстовка, перехваченная по талии витым шнуром с кистями, соломенная шляпа с широкими обвислыми полями — все это говорило о том, что старик этот не здешний и тоже приехал отдыхать.

Старик стоял, опершись о палку обеими руками, смотрел на Задонова и улыбался.

Алексей Петрович вздрогнул от неожиданности, не сразу узнав в старике известного писателя Сергеева-Ценского. Да и видеть его довелось всего лишь раза три. Впервые — на первом съезде Союза писателей. Сергеев-Ценский тогда сидел в президиуме рядом с Горьким и время от времени переговаривался с ним, при этом Горький, склонившись к нему, хмурился и кивал головой. В другой раз видел его на пленуме Союза, но лишь после того, как бывшие возглавители куда-то подевались, и на их место пришли в основном известные ветераны русской литературы. И последний раз — на шестидесятилетии старого писателя в тридцать пятом. Но поговорить с ним не довелось ни разу, да и особой нужды в этом не было.

И вот — на тебе: встретились в такой, можно сказать, глуши, в какой и представить себе невозможно. Поневоле вздрогнешь и не сразу узнаешь.

Сергеев-Ценский снял свою шляпу, слегка поклонился — густая и толстая копна волос, почти не тронутая сединой, съехала ему на лицо, он рукой отбросил ее назад и произнес, пришепетывая:

— День добрый, молодой человек. Надеюсь, я вам не помешал?

— Нет-нет, Сергей Николаевич. Нисколько не помешали! — воскликнул, вставая, Алексей Петрович.

— А-а! Так мы с вами встречались? То-то же смотрю на вас и думаю: где это я вас видел? И никак не могу вспомнить.

— Не мудрено, — пришел наконец в себя Алексей Петрович. — Из президиумов, надо думать, все сидящие в зале кажутся на одно лицо.

— Так вы то-оже писатель? — изумился Сергеев-Ценский и, в свою очередь, с ехидством поддел Задонова: — К тому же, судя по вашей реплике, до президиумов недоросший.

— Увы, дорасти-то дорос, да толку от этого никакого.

— А позвольте вас спросить: какой такой толк вы хотели получить, добравшись до президиумов?

— В том-то и дело, что я и сам этого не знаю, — ответил Алексей Петрович. — Ни знаний, ни таланта от этого не прибавилось. Можно сказать, ничего не прибавилось. Зато убавилось свободное время.

— Позволите присесть? — произнес неожиданно сердито Сергеев-Ценский, ткнув палкой в сторону скамьи.

— Да ради бога! — воскликнул Алексей Петрович. И добавил: — Скамья-то ничья.

Сергеев-Ценский подошел, сел, водрузил шляпу на место, сложил ладони на изогнутой рукоятке своей палки, уткнулся в них подбородком. Все это он делал с чувством собственного достоинства и, похоже, на эти мгновения забывал обо всем.

— Такие вот дела, — пробормотал он неизвестно по какому поводу.

Какое-то время оба молчали, точно прислушиваясь к тишине.

— Да-ааа! А вы, молодой человек, так и не представились, — промолвил старый писатель сварливо. — А то, знаете ли, как-то неловко разговаривать.

Судя по тону, он тоже искал одиночества, и Задонов ему явно мешал.

Алексей Петрович назвался.

— Задонов, Задонов… — пробормотал старик. Затем спросил, слегка повернув голову в сторону все еще стоящего Алексея Петровича. — Это ваша настоящая фамилия или псевдоним? Нынче все помешались на псевдонимах, — добавил он.