Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

— Настоящая, — ответил Алексей Петрович, тоже не слишком ласково, подумав, что довесок к своей фамилии «Ценский» тоже в некотором роде псевдоним. И тут же поспешил успокоить: — Да вы, Сергей Николаевич, не волнуйтесь: я сейчас уйду. Не стану вам мешать наслаждаться одиночеством.

— Никак обиделись?

— Есть немного. Но не столько обиделся, сколько удивился.

— Да вы садитесь, молодой человек. Садитесь! Напрасно ощетинились. Впрочем, действительно, хотелось побыть одному. Место это… Кстати, вы сами-то откуда будете?

— Из Москвы. И дед мой, и отец…

— Господи! Как же это я сразу-то не сообразил! Вот ведь штука какая — старость! Едри ее в корень! Ничего не поделаешь… — И спросил: — Петр Аристархович Задонов — не ваш отец?

— Мой.

— Знавал когда-то и вашего батюшку, и вашего деда, Аристарха Егоровича. И Сибирскую магистраль они строили, и много чего еще хорошего для России сделали… Как же, как же! Не знать таких людей непозволительно. Если мне не изменяет память, Александр Третий вашего деда в дворянство произвел за его труды…

— Да, так оно и было, — подтвердил Алексей Петрович.

— А вы, стал быть, в писатели подались…

— Бес попутал, Сергей Николаевич.

— Ха-ха-ха! — откинулся назад Сергеев-Ценский, и лицо его расцвело добродушными морщинами. — И о чем же пишете? Если не секрет…

— Да все больше по части железнодорожного ведомства…

— Вот как! Книга очерков по этому ведомству… не помню названия, это ваша книга?

— Моя, — коротко ответил Алексей Петрович.

— Да вы не сердитесь на меня, молодой человек. И простите старика, если задел вашу честь. А книгу вашу прочитал с большим удовольствием. Как же, как же. Хорошо помню. Можно сказать, что вы тем самым внесли свой вклад в «Преображение России». Извините за саморекламу. Что ж, рад познакомиться! — и, слегка приподнявшись, протянул руку.

Алексей Петрович приблизился, пожал сухую жилистую руку. Сел. О ком, о ком, а о Сергееве-Ценском он знал еще с гимназических времен и приклонялся перед этим писателем.

— Да, вот такие вот дела, молодой человек. А позвольте вас спросить: вы в этих местах бывали до этого?

— Нет, не бывал. Бывал в Феодосии, в Керчи… Здесь впервые. Вместе с семьей. А забрел в эту глушь, прочитав в «Правде» о договоре с немцами. Никак не могу придти в себя.

— Да-а, вы правы: явление из ряда вон выходящее. Хотя, если вспомнить так называемый «похабный Брестский мир», то и этот вполне в общем ряду. Одно неизвестно — куда этот мир нас заведет. Войны-то с германцем, полагаю, все равно не избежать. Вопрос — когда это случится? Фюрер ихний эвон как раскатился! Чехословакия, Австрия, Норвегия, Дания… На очереди Польша. Следовательно, путь в Россию для них будет открыт. Впрочем, время покажет, — заключил Сергеев-Ценский свой монолог и снова уткнулся подбородком в сложенные на палке руки.

Какое-то время оба молчали. Задонов потому, что не знал, о чем говорить, а старый писатель, судя по всему, на эту тему говорить не расположен. Но и молчать вроде бы не слишком удобно.

— Я тут как-то совершенно случайно оказался за одним столом с Вересаевым Викентием Викентиевичем и Алексеем Николаевичем Толстым, — начал Алексей Петрович, не очень представляя себе продолжение разговора на эту тему, но хорошо помня, как Вересаев завел разговор о Сергееве-Ценском, связав с его пребыванием в Крыму в период врангелевщины.

Толстому это не понравилось. И он резко и даже, пожалуй, грубо возразил в том смысле, что под Врангелем, Колчаком и Деникиным побывали, в силу сложившихся обстоятельств, многие порядочные люди, так что обвинять их в этом недостойно настоящего писателя. Слава богу, конфликт закончился тем, что Вересаев раскланялся и ушел.

Сергей Николаевич поднял голову и ни столько с любопытством, сколько с тревогой воззрился на Задонова.

Алексей Петрович пожалел о сказанном, но деваться было некуда, и он продолжил:

— Я все никак не соберусь прочесть его книгу, — начал он уходить от сказанного. — А там, говорят, есть нечто о Крыме двадцатого года, когда туда была отправлена так называемая «тройка» во главе с Пятаковым…

— Ничего особенного в этой книге нет, — произнес старый писатель. — А шуму было много. Да, я был здесь в двадцатом. Это когда красные штурмовали Перекоп. Видел, как бежали белые, какое столпотворение творилось в Севастополе при посадках на корабли. Какой ужас охватывал тех, кому не досталось на них места. А потом… потом… Вы, молодой человек, представить не можете, что здесь творилось, когда Крым был отдан в полное распоряжение этой «тройки».! Черная полоса средневековья! Хуже того — библейских времен! — Сергеев-Ценский покачал головой. — Ничего не слыхивали? — спросил он, искоса глянув на Задонова.

— Так то же самое творилось и в Москве. Но особенно — в Питере. Сказывали, что Зиновьев столько народу извел, что и счет потеряли. Сам Горький протестовал, но ничего не мог поделать. Гражданская война — страшная штука. Взаимная ненависть вела к взаимному истреблению. Вспомните времена Кромвеля в Англии, Робеспьера во Франции…

— Э-э, милый мой! В Крыму жестокость затмила все прочие места. Если Пятакова туда послали представителем Госплана РСФСР, чтобы посмотреть, что ценного осталось после бегства «Черного барона», то известные всем пламенные р-ррреволюционеры Розалия Землячка — она же Самойлова, она же в девичестве Залкинд, — и венгр Бела Кун имели на руках мандат на полное истребление всех бывших белых офицеров. Весь Крым был объявлен «вне закона» как цитадель белогвардейщины. Вне закона были объявлены не только офицеры, но я практически вся крымская интеллигенция: медсестры, врачи, техники. Даже портовые рабочие, которые помогали беженцам грузиться на пароходы. Из них расстреляны более пятисот человек. А ведь Михаил Фрунзе, командовавший красными войсками, в своем обращении к врангелевцам, торжественно пообещал, что сдавшимся офицерам будет объявлено помилование и никакого преследования со стороны новой власти не будет. Но Бела Кун, назначенный председателем Крымского ревкома, и Землячка, возглавившая Крымскую парторганизацию, руководствовались не обещанием Фрунзе, а телеграммой заместителя Троцкого Эфраима Склянского. В ней говорилось, что война не будет окончена, пока в Крыму останется в живых хоть один белый офицер. Вы не можете себе даже представить, что там после этого началось! Расстреливали тысячами! Овраги были завалены трупами, едва присыпанными землей. Сотнями набивали баржи и топили эти баржи в море. Уничтожали людей без суда, не оставляя почти никаких документов. А на тех, что все-таки были, стояли подписи районных «троек». Особенно зверствовали «интернационалисты» из бывших военнопленных и всякого сброда. Пятаков, скорее всего, подписывал не глядя. Более пятидесяти тысяч офицеров было умервшлено тем или иным способом. Люди боялись выходить на улицы. Все узы, связывающие людей, были разорваны всеобщим доносительством. Отец опасался сына, брат — брата. Что касается Куна и Землячки, так они и сами принимали участие в расстрелах. И, небось, гордились этим своим участием…