Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

Но самое странное — в полудреме ему привиделись длинные колонны людей, движущиеся в одном нижнем белье, то проявляясь, то растворяясь в тумане. При этом на уступе скалы видел того же Бела Куна, и ту же Землячку, которые не единожды бывали и в редакции «Гудка», и в Союзе писателей, с гордостью рассказывая о прошлом, подавая свою деятельность как подвиги вселенского масштаба. Во сне — если это был сон — его охватывал страх, что они непременно его заметят, разденут и заставят идти вместе со всеми. Он стонал и что-то бормотал, в то же время слыша, как заходила Маша, как она за дверью увещевала детей не шуметь, потому что папа спит, как в доме установилась такая тишина, будто в погребе, и как на него накатывались, сменяя друг друга, то какие-то громкие звуки, похожие на стрельбу, то погребная глухота. А белые колонны все двигались и двигались в безмолвном молчании…

Следующий московский день прошел в странном недоумении. Не возвращались ни крымское вдохновение, ни крымский восторг, а собственные потуги написать нечто из ряда вон выходящее казались жалкими и смешными, натыкаясь на те же самые колонны, на горы белых трупов, на мрачные взгляды Розалии Землячки и Белы Куна, от которых невозможно спрятаться. Без этих людей, живых и мертвых, его роман терял всякий смысл. Но и с ними — тем более! — он был совершенно невозможен.

Нужно было как-то развеяться, сбросить с себя навалившуюся одурь, и Алексей Петрович, сказавшись, что идет в Правление Союза писателей, отправился вовсе не туда, а в знакомый переулок, почему-то твердо уверенный, что там его ждут с распростертыми объятиями, поймут и утешат.

И его ждали. Признаться, он даже не ожидал такой встречи. Словно он что-то обещал этой женщине, что-то такое, что должно перевернуть всю ее жизнь — и, разумеется, в самую лучшую сторону, — обещал и позабыл о своих обещаниях.

Нет, поначалу встреча выглядела даже несколько удручающей. Открыв ему дверь, Татьяна Валентиновна глянула на Алексея Петровича с каким-то странным испугом, словно в ее квартире уже кто-то есть — кто-то взамен самого Алексея Петровича.

— Я не вовремя? — спросил он, не решаясь переступить порог, вдруг почувствовав свою ненужность и униженность.

На его вопрос Татьяна Валентиновна лишь жалко улыбнулась в ответ, подняла руки и бессильно уронила их вдоль тела. Казалось, она вот-вот расплачется.

— Вы… Ты куда-то уходишь? — попытался помочь ей Алексей Петрович, готовя почву для почетной ретирады.

— Ах, что вы! — воскликнула она сдавленным полушепотом, прижимая руки к груди тем беспомощным и жалким движением, которое вызывает умиление и раскаяние. Но тут же подалась к нему всем телом и поспешно призналась, видя его нерешительность и боясь, что он уйдет: — Я так вас ждала…

С души Алексея Петровича отлегло, самоуверенность вернулась к нему, он снова стал тем Алексеем Задоновым, который готов всех и вся одаривать своей любезностью, вниманием и покровительством.

Татьяна Валентиновна оттаивала постепенно. Какое-то время робела, и первый поцелуй был холодновато-сдержанным, но вскоре под его напором плотина прорвалась, хлынул поток страсти изголодавшейся по ласкам живой плоти. Может, тут дело не только в плоти, но и в чем-то более существенном. Пусть будет так. Он вовсе не против, ему даже приятно. Но никаких обязательств, никаких авансов — упаси бог…

Домой Алексей Петрович возвращался успокоенный.

«Как мало надо для обретения самого себя, — думал он самодовольно, шагая по вечерним улицам и продолжая ощущать свое тело как бы обновленным, поменявшим кожу, — всего-то лишь уверенность, что ты еще способен одерживать пусть маленькую, но все-таки победу. И не нужно ни умных слов, ни понимания, ни сочувствия — ничего ровным счетом, за чем ты будто бы шел к этой женщине. Хватило прикосновения рук, восторженных взглядов и безудержной чувственности».

После возвращения в Москву из Крыма Алексей Петрович еще не успел как следует осмотреться и войти в новый… то есть старый, но несколько подзабытый для себя ритм жизни, как принесли повестку из военкомата: явиться с документами туда-то к таким-то часам. Алексей Петрович, пожимая недоуменно плечами, расписался в получении, внимательно перечитал повестку, затем повестку прочитала Маша, после Маши дочка и сын — и все воззрились на Алексея Петровича, но каждый по-своему: Маша — со страхом, дети с удивлением и даже с некоторым восторгом.

Сам Алексей Петрович воззриться на себя не имел случая: на кухне зеркало отсутствовало, но первое, что пришло ему в голову — бои с японцами в далекой Монголии, и он зачем-то понадобился именно в связи с этими боями. Однако связь эта показалась ему более чем странной, если учесть, что японцев все-таки уже побили, перемирие заключили, стало быть, делать ему там вроде нечего, если не предположить, что все еще может повториться. К тому же к армии он не имел никакого отношения, разве что одно-единственное интервью с маршалом Блюхером… — бывшим маршалом, если быть точным, ныне покойным, оказавшимся, к тому же, врагом народа и прочее, — другого объяснения в голову Задонова не приходило.

— Все это ерунда, — бодрился Алексей Петрович, вертя в руках повестку. — Если и попаду в Монголию, то исключительно в качестве корреспондента какой-нибудь газеты… Впрочем, — почесал он затылок, — при чем тут военкомат? В таких случаях звонят из газеты.

— Вот именно! — воскликнула Ляля, заглядывая отцу в глаза, имея в виду, что еще позвонят.

Иван тут же повторил за сестрой:

— Вот именно, папа! — И глаза его загорелись: папа поедет воевать, а потом расскажет, как он бил япошек.

Только Маша ничего не сказала, смотрела на мужа умоляюще, точно просила его спрятаться под кроватью и не ходить ни в какие военкоматы.

— Ладно, — порешил Алексей Петрович. — Завтра все разъяснится. Утро вечера мудренее.

Завтра было первое сентября 1939 года, пятница.

Когда семейные страсти несколько поутихли и все занялись своими делами, Алексей Петрович позвонил в Союз писателей и выяснил, что не он один получил такую повестку, что связано это с обострением международной обстановки, что писателей и журналистов призывают на военные курсы, чтобы в случае войны… Впрочем, сие есть военная тайна и оная не для телефонного разговора.

По-видимому, и в Союзе не знали точно, зачем военкоматы собирают писателей.

На другой день утром — Алексей Петрович брился перед зеркалом — радио сообщило, что германские войска только что вторглись в Польшу и стремительно продвигаются в глубь ее территории. Маша вбежала в ванную комнату, тихо вскрикнула:

— Леша, война! — и прижала ко рту ладони, испугавшись за свой вскрик, за свой ужас и за то, что дети воспримут вскрик и ужас, написанный на ее лице, как-то не так: как не положено, как нельзя, то есть тоже испугаются и наделают глупостей. Каких глупостей, Маша не знала, но в ней после гибели деверя прочно угнездился страх за свою семью, за близких, и любое проявление естественного чувства в себе и в других пугало ее невероятно.