Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Держава

— Да, гордились. И еще как! — воскликнул Задонов. — Мне доводилось раза два слышать их похвальбу об участии в борьбе с врангелевцами, не успевшими, как они говорили, бежать за границу. Розалия Землячка объясняла эту борьбу тем, что оставшиеся в живых непременно расползлись бы по всей стране, готовили бы восстание, вредили бы советской власти. А это, как она утверждала, привело бы к еще большим жертвам с обеих сторон.

— Что ж, в чем-то она права, — заметил Сергеев-Ценский. — Но в основном это был народ, захваченный — и не по своей воле — потоком гражданской войны. Вряд ли их смогли бы во второй раз толкнуть на пройденный путь. Но эти, с позволения сказать, товарищи в своем бахвальстве умалчивали о тех жестокостях, которые творились в Крыму с двадцатого по двадцать второй год. Ведь убивали не только белых офицеров, но их жен, детей и родственников.

— Пятакова и Куна, насколько мне известно, расстреляли: одного в тридцать седьмом, другого — в тридцать восьмом. Как врагов народа, — заметил Задонов, с трудом представляя себе то, о чем поведал ему Сергеев-Ценский.

— Зато Землячка выкрутилась, — усмехнулся старый писатель. — При этом активно сдавала в ГПУ подчиненных ей сотрудников районных парторганизаций на Кавказе, на Урале и еще черт знает где, которые возглавляла. А в середине тридцатых — членов Рабоче-крестьянской инспекции, наркомата путей сообщения. Может, поэтому в тридцать девятом и стала членом ЦК ВКП(б).

Некоторое время лба молчали, наблюдая, как две трясогузки пьют воду, то опуская, то поднимая свои головки.

— Да, жуткое было время, — произнес Сергеев-Ценский.

— Нынешнее… — начал было Алексей Петрович и замолчал, вдруг сообразив, что он ведь совсем не знает своего случайного собеседника. Что с того, что он тоже писатель! Ну да, пишет хорошо, но все больше о дореволюционном прошлом и как бы в ожидании нынешних времен. Как и многие другие из русских ветеранов художественной прозы. И хотя сам Задонов ушел из «Гудка» до того, как в наркомате путей сообщения появилась Землячка, ему было известно, что многие из его знакомых разделили участь его брата Лёвы. Она выступала с «пламенными» речами против старых кадров желдортранса на партсобраниях, о том же писала в «Гудке», не испытывая ни малейшего сомнения в своей правоте. Сегодня она член ЦК ВКП(б), и если до нее дойдет хотя бы намек на только что прерванный разговор… — и холодная волна прошла судорожной дрожью по его телу.

Между тем, он видел, что старый писатель ждет от него продолжения. И он заговорил, набрав в грудь побольше воздуху, точно собирался прыгнуть в воду:

— Нынешнее время, как мне кажется, Сергей Николаевич, решительно повернуло на конкретную работу. Сейчас не до болтовни о том, что лучше строить: тяжелую индустрию или легкую промышленность; что важнее для нынешнего этапа — производить танки для защиты наших границ, трактора — для работы на полях, или строить вместо заводов фабрики для производства модных пижам и ночных рубашек. Не то время.

— Да, вы правы, Алексей Петрович, — как-то вяло и даже будто бы с натугой откликнулся Сергеев-Ценский. — И, посмотрев на небо, добавил: — Похоже, будет дождь. Вы не находите?

Алексей Петрович глянул на небо без единого облачка, однако согласился со своим собеседником:

— Да, пожалуй.

— Вы не туда смотрите, Алексей Петрович. Вы гляньте в сторону моря. Видите на горизонте дымку?

— Вижу.

— Явный предвестник надвигающегося шторма. Ну и дождя, разумеется, тоже. Думаю, к вечеру стихия разыграется вовсю.

— Так вы вниз, Сергей Николаевич? — спросил из вежливости Задонов.

— Что? А-а… Извините, но я еще немного побуду здесь. — И пояснил: — Где-то поблизости от этого места был расстрелян один русский офицер… Очень хороший и очень близкий когда-то мне человек. Один из тех, кто случайно попал в водоворот событий. Русская литература потеряла весьма талантливого писателя, который не успел раскрыться во всю свою мощь…

— Так я пойду, пожалуй, — произнес Задонов, вставая.

Поднялся со скамьи и Сергеев-Ценский.

— Да-да! Идите, конечно… И вот что я хотел вам сказать, Алексей Петрович: мне было приятно с вами познакомиться. Что касается нашего разговора, то вы, можете быть совершенно спокойны: здесь эти слова произнесены, здесь они и останутся.

— Благодарю вас, Сергей Николаевич. Поверьте: я был очень рад нашей нечаянной встрече, нашему знакомству и совпадению наших мнений. Желаю вам доброго здоровья и творческих успехов.

— Спасибо, дорогой мой! Большое спасибо! — засуетился старый писатель. — Я вам желаю того же самого. Бог даст — свидимся.

Они еще несколько минут стояли, пожимая друг другу руки, словно не веря, что доведется свидеться еще раз.

И Сергеев-Ценский долго стоял, налегая на палку, будто чего-то ожидая, глядя на все уменьшающуюся фигуру Задонова, то появляющуюся на каменистой тропе среди кустов, то исчезающую.

Алексей Петрович прошел довольно порядочное расстояние, то прыгая с камня на камень, то цепляясь за ветки кустов. Он остановился на открытой и более-менее ровной площадке, чтобы отдышаться. И оглянулся, почему-то уверенный, что его собеседник все еще смотрит ему вслед. И точно: старый писатель стоял все в той же позе, отчетливо выделяясь на фоне камней и кустов белым своим одеянием.

Разглядев его фигуру, Задонов помахал рукой и был до слез тронут ответными взмахами.

И напряжение, все еще сковывающее его тело, спало. Вздохнув с облегчением, он умудрился сделать несколько прыжков с камня на камень, едва удержал равновесие и пошагал вниз, счастливый оттого, что все так хорошо закончилось.

А вдали над морем уже клубились черные тучи, взрываясь ветвистыми молниями, и глухой гром доносился оттуда, и черные столбы спускались вниз, изгибаясь змеиными телами, раскачивая зеленоватые волны с белыми гривами. И все на берегу притаилось в ожидании чего-то ужасного. Лишь темно-зеленые свечи кипарисов слегка подрагивали то ли от страха, то ли от нетерпения, да магнолии издавали приглушенно-тревожный звон своими жестяными листьями. Да огромное солнце пылало точно в последний раз, заливая берег удушливой жарой.

И лишь тогда, когда солнце утонуло в черных тучах, над поселком и горами разразилась облегчающая гроза.

Уже в Москве, точно прощаясь с крымскими впечатлениями и порывами, Алексей Петрович достал из шкафчика графинчик, налил рюмку водки — с некоторых пор водка снова появилась в доме, — выпил и загрыз сухариком. Не то чтобы ему очень уж хотелось выпить, а исключительно для того, чтобы погасить в себе всякие желания и сомнения.

Он не захмелел — разве что чуть-чуть, однако желание куда-то бежать и что-то делать действительно пропало окончательно, зато накатила тоска, тоска сама по себе потребовала еще рюмки водки, а после третьей его потянуло в сон, и он, устроившись на диване, бормоча ругательства и в то же время понимая, что его бормотание есть глупое актерство, что ему, в сущности, все равно, что подписали в Кремле и с кем, — хоть бы и с папуасами! Под это свое бормотание он забылся и в таком состоянии провалялся на диване до самого вечера.