Екатерина Мелентьева - Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев

…Отряд испанцев с оставшимися в живых носильщиками поспешно покинул залитое кровью селение Каонао. Позади солдат в угрюмом молчании шел Бартоломе с непокрытой головой.

Сожжение и пытки в индейском селении, захваченном испанцами. Старинная гравюра.

Нарваэс подъехал к нему.

— Вы потеряли вашу шляпу, капеллан? Быть может, вы устали? Хотите сесть на лошадь, а я пройдусь пешком? — смягчив свой грубый голос, спросил Нарваэс.

— Замолчите, Нарваэс! Я не желаю разговаривать с вами, пособником убийц!

— Ну-ну, капеллан! — примирительно сказал Нарваэс. — Не будем ссориться! Клянусь честью, я и сам жалею о резне.

— Жалеете? А вы понимаете, к чему это приведет? Как мы будем налаживать мирные отношения с индейцами, когда они теперь будут бежать от наших шпаг, как в Байямо?

— Я и сам не пойму, как это произошло! Эй, Гарсия! — позвал Нарваэс старшего солдата. — Какой дьявол вас подзуживал там, на площади?

— Не знаю, лейтенант, — виновато ответил тот. — Мне показались подозрительными эти украшения из рыбьих костей, не были ли они отравлены?

— А я думал, — добавил другой старый солдат, — что они прятали стрелы под своими передниками!

— Их было так много… Мы — словно горсть песку в воде среди них! Что им взбредет в голову? Вдруг бы они напали на нас? Ведь их тысяча против ста! — сказал арбалетчик.

— Но они же не нападали! — в негодовании воскликнул Бартоломе.

— Кто первый вытащил шпагу, сознавайтесь? — опять спросил Нарваэс.

Но никто из отряда не мог вспомнить, кто первый начал.

— Видно, сам дьявол вел нас сегодня к этому ручью! — проговорил Фернандес.

Наступила ночь. Нарваэс приказал отряду остановиться на привал. Солдаты разожгли костры и приготовили ужин.

— Сеньор, — позвал Хасинте, — сеньор, пойдите поесть! Я все приготовил.

— Я ничего не хочу, Хасинте. Дай мне плащ, я не пойду в палатку. А ты ложись спать.

Хасинте принес плащ и ушел, горестно качая головой. Он понимал, что у сеньора тяжко на душе.

Бартоломе завернулся в плащ и спустился к морю. С тихим шорохом набегали волны на берег.

«Сам дьявол привел нас к этому ручью», — сказал Фернандес. «Сам дьявол привел нас в Индию…» — думал Бартоломе. Испанцы убивают из боязни быть убитыми! А если индейцы начнут мстить? Повторится то, что было недавно на Эспаньоле. Каратели-испанцы расправлялись с мятежными селениями: за одного христианина, убитого индейцами, христиане убивали сто… Страх, умноженный на гнев, породит еще более ужасные злодейства! Он вспомнил слова Алонсо: «Брат, что общего у тебя с ними?»

Бартоломе в смятении протянул руки к темному небу, где сверкало созвездие Южного Креста. Справедливый и всемогущий бог! Что же делать? Жить так, как он жил раньше, нельзя. Быть вместе с убийцами и насильниками, как Нарваэс? Он не сумел их обуздать. Он только обагрил сегодня свои руки кровью, покарав убийцу. Но что же делать дальше? Вернуться в горы Баракоа, к Алонсо, сражаться бок о бок с ним, уничтожить несколько десятков злодеев, а потом быть убитым в бесславной стычке самому? Он не боится смерти и готов хоть сейчас уйти из жизни, где нет справедливости и правды. Уйти сейчас из жизни — не значит ли это думать только о себе? И не о себе ли он думал все эти десять бесполезно прожитых лет в райском уголке Buenaventura? Кому это принесло счастье? Он был добр и справедлив к своим индейцам, но разве он не обогащался за счет их труда, за счет того, что не принадлежало ему? А какую пользу он принес в качестве капеллана при отряде насильников?

И в рокоте набегающих волн ему слышалось: «…не то жалко, что человек родился или умер, что он лишился своих денег, дома, имения; все это не принадлежит человеку. А то жалко, когда он теряет свою истинную собственность — свое человеческое достоинство».

С моря подул свежий предутренний ветер. Бартоломе плотнее завернулся в плащ. Море становилось все более беспокойным. Волны с грохотом разбивались у его ног и обдавали пеной. Но в душе наступил покой. Решение было принято. Он будет бороться с произволом и несправедливостью всеми доступными ему способами. Alea jacta est! [50] Alea jacta est! — ( латинск. ) — «Жребий брошен!» Он, Бартоломе Лас-Касас, открыто расскажет всем: королю, Совету по делам Индий, всей Кастилии — о том, что творится в Новом Свете! А теперь — скорее к Веласкесу! Сегодня этот жадный толстяк Диего Веласкес услышит от него нечто неожиданное.

Губернатору Кубы дону Диего Веласкесу доложили, что его хочет видеть капеллан Лас-Касас, прибывший только что в Сант-Яго из вновь завоеванных провинций.

Веласкес уважал, вернее побаивался, капеллана Лас-Касаса, так как тот был прям в своих суждениях, независим в действиях и, самое важное для Веласкеса, имел связи при дворе.

— Здоровы ли вы, дорогой капеллан? — с участием спросил Веласкес, удивленный измученным и мрачным видом Лас-Касаса.

— Душевные муки иногда тяжелее физических, сеньор.

— Что же причинило вам боль? Быть может, утрата кого-либо из родных? Никто не поймет вас лучше меня, ибо горе, причиненное мне смертью моей дорогой жены, до сих пор живо в моем сердце.

— Я вижу в смерти вашей жены перст божий. Для чистой и невинной души ее лучше было покинуть свет, чем участвовать в наших тяжелых грехах, — ответил с горечью Бартоломе.

— Побойтесь бога, капеллан! Что за страшные вещи вы говорите!

— Мы погрязли в тяжких грехах, сеньор, повторяю вам. «Страдания людей в нищете и рабстве достойны порицания», — сказано в Экклезиасте. А мы с вами ввергли в нищету и рабство не одну тысячу людей!

— Клянусь пресвятой девой, я не понимаю вас, капеллан! Все, что у нас имеется — деньги, поместья, индейцы, — мы получили за верную службу королю! — и Веласкес с опаской посмотрел на Лас-Касаса: в своем ли он уме?

А тот продолжал, не обращая внимания на возражения Веласкеса:

— Нищета и рабство индейцев должны быть осуждены, а мы закрываем глаза на это. Вы считаете меня достойным христианином и хорошим священником?

— Но кто же больше вас достоин уважения, капеллан! Вы — один из лучших слуг бога и короля!

— Так знайте, Веласкес, я — недостойный священник и плохой слуга короля. Я, который обогащается за счет индейцев, как могу я проповедовать слово божье, зовущее к милосердию? Как могу я требовать выполнения законов короля, когда сам не выполняю законов права!