Екатерина Мелентьева - Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев

Веласкес не знал, что отвечать взволнованному Лас-Касасу.

— И я решил выполнить долг своей совести: отказаться от земли и рудников. Я освобождаю моих индейцев от рабства и возвращаю их короне, чтобы они стали свободными вассалами короля!

— Сеньор, сеньор, — вскричал пораженный губернатор, — как, сейчас, когда ваши дела идут так хорошо, ведение хозяйства вызывает зависть колонистов, вы хотите отказаться от всего? Что сказал бы ваш покойный отец, досточтимый дон де Лас-Касас? Подумайте, капеллан, что вы говорите! Я прошу вас, опомнитесь! Возьмите ваши слова назад! Даю вам две недели сроку для спокойного обдумывания!

— Лучше представьте себе, Веласкес, что эти две недели уже прошли. Предупреждаю вас, что я буду бороться против цепей репартьементо, ибо считаю, что мы все — люди нашего века — живем в страшной слепоте, обогащаемся за счет пота и крови индейцев, приговоренных работать на нас, чужеземцев, только потому, что мы не имеем другого права, кроме права силы и тирании!

Веласкес был потрясен услышанным, но понял, что решение Лас-Касаса твердо и непреклонно. И, несмотря на то, что все сказанное противоречило идеалам самого Веласкеса, он почувствовал к Лас-Касасу невольное уважение.

— Я только прошу вас, Веласкес, сохранить пока мое решение в тайне, ибо хочу дождаться возвращения с Ямайки Педро Рентерии. Он поехал туда за зерном и, я думаю, скоро должен вернуться.

— Конечно, капеллан, я даю вам слово в этом! — горячо заверил Лас-Касаса губернатор, надеясь на то, что, может быть, благоразумный Рентерия отговорит своего компаньона от безумного и опрометчивого решения, которое сделает их бедняками. Все их средства, и на Эспаньоле, и на Кубе, как и у прочих колонистов, вложены в земли и рудники.

Когда Лас-Касас ушел, губернатор не выдержал и под большим секретом рассказал все своему родственнику, молодому лейтенанту Хуану де Грихальве:

— Подумай, Хуан, как безумен Лас-Касас! Он станет нищим!

— Дорогой сеньор, боюсь, что вы недооценили всю опасность этого решения, считая его лишь неразумным и невыгодным для Лас-Касаса. Решение это принесет ущерб не только его карману. Конечно, все колонисты сочтут его сумасшедшим, ибо на что же годны дикари-индейцы, как не трудиться на испанцев?

— Но что же опасного в решении Лас-Касаса? — прервал рассуждения Грихальвы губернатор.

— Очень просто, сеньор! Еще Нарваэс рассказывал мне, как ведет себя Лас-Касас с индейцами… Он готов отдать им чуть ли не последний кусок и положить их на свою постель!

— Да, но его доброта принесла мне немалую пользу при установлении мирных отношений с индейцами!

— А вред? Эти собаки-индейцы могут возомнить о себе бог знает что. Рабство индейцев, подумаешь! Бездушные твари, которых и крестить-то не следует! Вы же не станете крестить свою лошадь или корову? А Лас-Касас все время твердит, что индейцы такие же люди, как и христиане, что обращаться надо с ними чуть ли не как с кастильскими идальго!

— Ты обеспокоил меня, Хуан… Помнишь тот случай с восемнадцатью касиками, которых Нарваэс, по своей горячности, хотел казнить в отместку за резню, учиненную индейцами в Матансосе? Я помиловал касиков, как ты помнишь… Но ты прав, Лас-Касас тогда потерял меру при защите осужденных. Нарваэс говорил мне, что Лас-Касас грозил ему не только божьей карой, а наказанием короля! Ты думаешь, он поедет в Кастилию?

— А как же, сеньор! Вот увидите, отдаст свои земли и немедля отправится ко двору! Я знаю его нрав: несмотря на доброту, он настойчив и упрям, ваш капеллан! Мне не раз приходилось с ним спорить в походах.

Веласкес уже не слушал Грихальву и озабоченно думал, как помешать Лас-Касасу ехать в Кастилию. Здесь ему не страшен капеллан со своими безумными идеями. Он представлял, как колонисты встретят его призывы освободить рабов! Веласкес громко расхохотался.

— Чему вы смеетесь, сеньор?

— Я представил себе лица наших энкомендеро, когда капеллан станет им проповедовать… уговаривать их отказаться от земли и рабов! Клянусь дьяволом, они лопнут от смеха!

— Скорее от злости, дорогой сеньор, — ответил Грихальва, а про себя подумал, что его почтенный дядюшка-губернатор не отличается большим умом.

Вслух же он сказал:

— Вы как губернатор острова должны помешать Лас-Касасу проповедовать свои бредни, а главное — не допустить его поездки в Кастилию. Она к добру не приведет.

— Я надеюсь, что приедет Рентерия и образумит капеллана.

— Эх, сеньор! Словно вы не знаете, каков Рентерия! Ведь пока Лас-Касас вел хозяйство, этот святоша молился. Ему более пристала сутана, чем камзол алькальда!

— Да, да, ты прав, Хуан! Как жаль, что Лас-Касас, при таком знатном происхождении и образовании, начинен столь безумными затеями, которые сделают его всеобщим посмешищем!

— На это особенно не надейтесь, дядюшка. У нашего сумасшедшего найдутся единомышленники среди монахов и лисенсиатов. Король Фернандо стар и болен. Кто знает, какой ветер подует после его смерти?

Веласкес перекрестился:

— Пошли, пресвятая дева, долгую жизнь его высочеству! Не болтай глупостей, Хуан. Когда я был в Кастилии, король женился во второй раз на племяннице французского короля, молодой Жермене де Фуа. А ты говоришь о смерти!

Грихальва нетерпеливо прошелся по комнате. Ему начинал надоедать разговор с губернатором. К тому же после вечерней мессы у него было назначено свидание с прелестной доньей Кларой, женой знатного, но старого и глупого дона де Нуньеса, который весьма кстати уехал ревизовать королевские рудники.

— Мало вам неприятностей с Эрнандо Кортесом, вашим бывшим секретарем. Будто вы не знаете, что, бежав из тюрьмы, куда вы его засадили по справедливости за смуты и заговоры, он снова восстанавливает всех против вас! А тут еще этот Лас-Касас. Вы должны проявить твердость, сеньор, на то вы и губернатор! Не допускайте отъезда Лас-Касаса в Кастилию. Это может подорвать ваш престиж, да и епископ Фонсека вряд ли поблагодарит вас за такой подарок! — сказал на прощанье Грихальва.

Бартоломе не находил себе места в ожидании Рентерии. Он написал ему письмо о том, что дело огромной важности призывает его в Кастилию, но узы, их связывающие, столь велики, что он не может уехать, не повидавшись с ним.

Ужас, наполнявший душу Бартоломе при воспоминании о бессмысленной бойне в Каонао, он знал, никогда не покинет его, сколько бы он ни прожил на свете! Но говорить об этом теперь он не мог ни с кем, даже с Педро.