Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Сначала я его не рассмотрел. Ветки цветущих деревьев, оливковые, пальмовые, двигавшиеся вместе с ним колыхающимся лесом, скрывали его от моих глаз. Затем, сквозь просвет в листве, я увидел, что человек, которого так горячо приветствовали, сидит на белой ослице, сопровождаемой осленком. Я представил себе насмешки, которым бы подвергся в Риме даже император, если бы он уселся верхом на осла. И подивился странностям иудейского народа, сопровождавшего этот нелепый экипаж и пренебрегшего военным конвоем, окружавшим меня.

На небритом лице Флавия, наблюдавшего эту картину, сияла лучезарная улыбка:

— О, господин! Это — Галилеянин! Это Иисус бар Иосиф!

Я испугался, как бы мой галл, в порыве признательности, не вышел из строя и не бросился к ногам бывшего плотника. Но он лишь вздохнул и покачал головой.

Охваченный любопытством, я пытался рассмотреть Галилеянина, о котором столько слышал и чье учение меня волновало. Я был слишком далеко, чтобы различить его черты.

Однако лицо с темно-русой бородой показалось мне молодым и красивым.

Иисус бар Иосиф внезапно поднял глаза и посмотрел в мою сторону. На таком расстоянии он не мог видеть меня лучше, чем видел его я… Однако у меня создалось впечатление…

Несмотря на протекшее время, я по-прежнему не могу описать того, что почувствовал тогда. Какое слово могло бы выразить мои чувства? Надежда? Упование? Может быть…

Мое сердце бешено стучало сильными беспорядочными ударами; так оно билось, когда, перед нашей свадьбой, я искал Прокулу в садах Проба.

Потрясенный, я весь устремился к незнакомцу, словно от него зависела моя жизнь.

Это длилось мгновение. Галилеянин, который не мог меня видеть, отвернулся. Меня постигло странное и горькое разочарование.

Я выпрямился в седле, отвечая на приветствие караульного офицера у ворот Антонии.

Я отчетливо видел, как неодобрительно подергиваются брови Тита Цецилия Лукана, трибуна-латиклава, и то презрение, которое отобразилось на его безукоризненно выбритом лице, когда он посмотрел на толпу и Галилеянина…

Я был еще ребенком, когда однажды, играя с Адельфом в комнате, куда вход нам был запрещен, разбил этрусскую вазу, очень ценную, которой мой отец чрезвычайно дорожил. Безмолвные и пораженные, мы застыли перед ужаснувшими нас осколками.

Отец наказывал меня редко, но строго. Он считал, что физическая боль — составная часть мужского воспитания. В тот день я не сомневался, что получу добрую дюжину ударов кнута, которую, впрочем, вполне заслужил.

Еще более напуганный, чем я, Адельф предложил спрятать обломки вазы в углу и уйти играть в глубь сада. Если все же подозрения отца падут на нас, мы солжем и свалим все на женщину, подметавшую комнату. Это была недавно купленная рабыня, каледонийка, угнанная из своего варварского края; несчастная не могла связать двух слов по-латыни. Мы не боялись, что ей удастся оправдаться в этом преступлении.

К чему скрывать трусливое облегчение, которое я испытывал при мысли, что избегну заслуженного наказания. Это подлое удовлетворение пропало, когда я увидел обреченную служанку. Она была очень юная, очень хрупкая и в тысячу раз больше меня напугана ожиданием ударов кнута. Охваченный мучительным стыдом, я пошел отыскивать отца и повинился, не уточняя, что был не единственным виновным.

Я получил свои двенадцать ударов кнутом… Рука моего отца была порой очень тяжелой.

Неделю спустя — время, которое потребовалось моей пояснице, чтобы оценить подарок, — он дал мне в личное распоряжение лошадь, чтобы вознаградить меня за то, что я сумел вынести тяжесть своей вины и по-мужски взять на себя ответственность.

О наказании я забыл быстро, зато долго помнил радость отца за мой мужественный поступок. Не думаю, что с тех пор я совершил что-нибудь такое, что могло бы поколебать отцовскую гордость Кая Старшего.

Нет, никогда в течение своей жизни я не избегал ответственности, не отказывался смотреть в лицо своим ошибкам и заблуждениям.

Конечно, я мог бы найти оправдания своему решению отправить Галилеянина на мучения, на которые его обрек его же народ. Я мог бы поклясться, что не желал его смерти. Это была правда: я не желал смерти Иисуса бар Иосифа и предпринял все возможное, чтобы не допустить ее.

Я мог бы даже сказать, что был не в состоянии предотвратить эту смерть, и это было бы справедливо, потому что римский прокуратор не выше законов Рима. Именно поэтому законы Рима вынудили меня принять самое худшее решение, какое только мне приходилось принимать за мою жизнь. Я мог бы укрыться за исконной приверженностью римского народа закону, сослаться на тексты и договоры, которые был обязан уважать. Но зачем обманывать себя? Ради чего, раз Прокулу не проведешь?

Недавно я встретился с ней взглядом и в нем увидел неумолимый вопрос:

— Кай, что ты наделал?

Другой бы ответил, что выполнил свой долг. Вот в чем я пытался убедить себя накануне иудейской Пасхи, когда, наконец оставшись один, старался забыть израненное лицо Галилеянина, звук его голоса, ужасный страх, с которым он боролся.

Я исполнил свой долг римского правителя и отца семейства. Я был верен Риму и Тиберию Кесарю, сделал все, что было необходимо, чтобы защитить свою жену и детей. Но, в глубокой тоске, я чувствовал, что вопреки внешней видимости, я виновен. В чем? Перед кем? В то время, мне кажется, я знал ответ; сегодня — уже не знаю. После минутного озарения ослепительный и страшный свет, который я различил, погас.

Скажу просто: я позволил осудить невинного из малодушия. И если бы мужество не покинуло меня, я бы мог предотвратить это преступление. Но мужество предполагает, что я должен был предпочесть жизнь этого незнакомца не только своей собственной — что ничтожно — но жизни Прокуды и ребенка, которого она ждала, жизням Понтии и Авла.

Все же, полагаю, что слово, одно слово этого человека, — если бы он захотел проявить ко мне такую милость, — придало бы мне недостающую силу, и я рискнул бы ради его спасения погубить себя, свою супругу, своих сыновей и дочь.

Но он не произнес этого слова.

Почему?

С тех пор его молчание и молчание Прокулы для меня невыносимы, более мучительны, чем мой ужас перед криками и воплями черни. Молчание обоих не перестает терзать меня теперь.

Подумать только, я надеялся, что встреча с Галилеянином принесет мне душевное спокойствие! Он отнял его у меня; время, которое излечивает столько ран, с каждым днем все больше растравляет мои.

Я вспоминаю крики, вопли, которые я не мог унять, и его молчание… Это главное, о чем помнится, когда я думаю о том апрельском утре.

Я спал мало и плохо. Накануне я произнес приговор, отправивший на крест бар Аббу и двух его сообщников. Впервые в жизни я должен был вынести смертный приговор, и власть решать вопрос о жизни и смерти вызывала у меня ужас. Я лег взволнованный, смущенный, и уверенность в том, что не Гай Понтий лично карал преступление, а через него вершилось правосудие Рима и Кесаря, не успокоила меня. Я исполнял свой долг, но он мне претил. Мысль о гвоздях, вонзающихся в тело зилота, не приносила мне прежнего удовлетворения: пытка, на которую я его обрек, не избавит меня от мучений, которые он мне причинил, и не утешит меня в смерти Нигера. Я ничего не изгладил, ничего не поправил, только прибавил еще одно страдание ко всем прочим страданиям.