Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

Итак, я отправил Иисуса к Антипе. Естественно, он расценил мой поступок как попытку к примирению. Я забыл, что этот боров держал при своем дворе множество магов и прорицателей, среди которых был некий ясновидящий Симон, утверждавший, что может летать. Публичная демонстрация, которую он пожелал устроить несколько лет спустя, со всей очевидностью доказала, что это было пустое бахвальство.

Ирод обрадовался развлечению, которое я ему предоставил; он так же обрадовался бы, если бы я послал ему ученого зверя или юную танцовщицу. Но забава его была непродолжительна. За все время пребывания в его дворце Галилеянин не соизволил ни обратиться к нему словом, ни развлечь его своими знаменитыми фокусами, которыми покорял толпы и которые Антипа так хотел видеть. Иисус не умножал хлеба, не превращал в сосудах воду в вино, не возвращал слуха глухим и зрения слепым и не воскресил в угоду тетрарху хотя бы одного мертвеца. Антипа, благодарный в силу своего необычайного легковерия зритель, разгневался и отправил Галилеянина обратно ко мне. Но прежде, смеха ради, нарядил его в одно из своих царских платьев, демонстрируя мне, какое значение он придавал Избраннику Ягве, Христу — Царю Израиля.

Странно, что я сразу не догадался, что все кончится именно этим.

У меня оставалось последнее средство, отчаянное: отказать Синедриону в моем согласии на исполнение приговора, провозглашенного Первосвященником. Поступая так, я серьезно превысил бы свои полномочия, тем более что Синедрион мог обжаловать мое решение у правителя Сирии. То есть я мог не только не спасти Галилеянина, но и погубить самого себя.

Мне вдруг вспомнился последний совет Проба быть как можно незаметнее, пока Элий удерживает Рим в своей власти.

Но все же я вызвал к себе старейшин, надеясь убедить их переменить решение. Я твердил, что у меня нет никаких сомнений относительно невиновности Галилеянина. Но что значили для них доводы язычника? В довершение всего — неслыханное дело! — я воззвал к авторитету Ирода. Он тоже был иудеем и тоже не нашел за Иисусом бар Иосифом никакой вины. Однако старейшины были не самого лучшего мнения об Антипе. Я был нечистым и невежественным варваром, а Антипа — отступником, предателем своего народа. Они не могли не решить, что мы заодно. До сих пор мне тошно при мысли, что меня могли принять за сообщника этого гнусного человека!

Тогда мне пришла другая идея. Был канун Пасхи, и я мог воспользоваться правом помилования. Они желали осудить Галилеянина — я готов был помиловать его. Но для этого мне было необходимо согласие народа.

Крики, вопли. Тысячи голосов на одном дыхании выкрикивали другое имя. Они требовали свободы для бар Аббы, убийцы Нигера, который ползал у моих ног и умолял избавить его от креста. Для них он оставался воплощением их мечтаний о насилии и ненависти.

— Бар Абба, бар Абба, бар Абба!

Это было нестерпимо, мне даже захотелось позвать Лукана с двумя его когортами, чтобы заставить замолчать эту безумную толпу. Но я вспомнил о прошлогодней Пасхе, о своем красном от крови мече и страшном крике мальчика, раздавленного копытами моего коня. Я устал от напрасно пролитых слез и ненужных страданий.

Толпа — это мерзкое чудовище — в ту минуту словно обладала лишь одним лицом и одним голосом; но если бы я отдал приказ своим солдатам в клочья разнести ее тело, гидра снова распалась бы на множество ни в чем не повинных людей. Разве они понимали, что были лишь игрушкой в руках старейшин, орудием мести фарисеев, в лице которых Галилеянин нажил себе непримиримых врагов? Иисус бар Иосиф не проповедовал восстания против Рима, он предлагал народу переродиться, стать достойным иной, более высокой свободы, чем та, к которой их призывали старейшины. Синедрион никогда не простит ему этого. Толпа обычно безумна и опасна, я всегда боялся ее. Сидя один в моей претории, я знал, как буду винить себя, если отдам приказ разогнать народ.

Галилеянин сказал: «Служители мои подвизались бы за меня, чтобы я не был предан иудеям». Он оставался молчалив и безучастен, и я никак не мог взять в толк, почему.

Я колебался. Я принял свое решение и не знал, как лучше объявить об этом. Я поймал себя на том, что вращаю на руке кольцо точно так же, как это делал некогда Луций Аррий. Что предпринял бы Нигер на моем месте? Ведь он не меньше моего желал бы его спасти… Луций умер, повторяя одно из этих странных речений Галилеянина…

«Я хочу сказать, господин, что это легко — отдать жизнь за тех, кого любишь…»

Отдать жизнь за тех, кого любишь… Я понял теперь, о чем сказал мне Нигер в свой предсмертный час. Но я все еще не знал, с кем Иисус бар Иосиф готов был поменяться местами, ради кого пожертвовать собой.

Я почувствовал его взгляд, мимолетная улыбка тронула его разбитые губы, словно он был рад, что мои неповоротливые мозги римлянина могут воспринимать такие тонкие вещи. Но ведь мы не обмолвились ни словом! Или он читал мои мысли? Смущенный, встревоженный, я отвернулся.

И увидел Флавия, пытавшегося привлечь мое внимание. Я встал и вышел, галл — за мной. Вначале он не знал, с чего начать, и наконец решился:

— Господин, это очень важно. Клавдия Прокула просила меня передать тебе, что видела сегодня ночью какой-то вещий сон и что хочет предостеречь тебя от какой-то страшной ошибки. Ты не должен вмешиваться в это дело.

Флавий был явно смущен своим странным поручением.

Я вспомнил о беспокойном сне моей жены и ее стонах. Удивительная наивность! Разве это возможно? И даже если мне удалось бы остаться в стороне, разве это помешало бы иудеям расправиться с ним? Эти люди время от времени выволакивали за пределы города тех, кого считали виновными: женщин, обвиняемых в супружеской измене, реже — богохульников. И, выйдя из Иерусалима, без дальнейших церемоний, убивали, кидая в них камнями. Но, может, они все же не осмелятся поступить так с Галилеянином? Я не мог рисковать. У меня не было другого выхода, как отказать им в exequatur.

Флавий промолвил вполголоса:

— Господин, я не смею давать тебе советов. Клавдия Прокула думает, что нашла решение, но она заблуждается. Я прошу у тебя как милости: вмешайся в это дело! Господин, ты знаешь, Учитель невиновен! Ты должен его спасти!

После встречи в Капернауме мой верный галл дошел до того, что стал называть его господином, как меня. Но в глубине души я понимал, что Флавий был прав, называя его Учителем и господином.

— Господин, если бы ты разрешил… Ведь ты так добр! Конечно, это противоречит обычаю, но если бы ты все-таки позволил! Они так привязаны к нему! Господин, если бы ты разрешил им войти, я обещаю, они не будут шуметь и никому не расскажут!

Он указал мне на женщину и юношу, затаившихся в темном углу; они с мучительным беспокойством следили за нашим разговором. Оба казались такими взволнованными, что, охваченный жалостью, я продолжал по-гречески, чтобы быть уверенным, что они понимают: