Игорь Коваленко - Печенежские войны

— Нет, Твёрдая Рука, я остаюсь. Тебе нужно в Степь за сестрицей, мне в Фессалию, рассчитаться с Калокиром, велик должок за ним, окаянным. Булгарин твой тоже сказывал, хочет в замок дината, чтобы выкрасть из заточения возлюбленную. Стало быть, дороги расходятся. Я, признаться, думал на дината идти с тобой, да уж коль подвернулся булгарин — добрый путь тебе в Рось без нас.

— А я? Как же я? — вскричала Кифа со слезами на глазах. Обхватила колени Улеба, взмолилась: — Унеси меня ветром! Возьми с собой, единственный, несравненный! Не хочу без тебя! Не смогу!

Юношу тронул и смутил порыв девушки, он бережно поднял её, точно хрупкую голубую птицу, улыбался тепло и нежно. Кифа склонила голову, и рассыпались чёрные в лентах её волосы на широкой груди Улеба, как сгоревший ковыль на крутом холме. Он сказал ей:

— Прости меня, Кифа… Не взвалю на тебя своей тяжкой доли. Я одинокий воин, а врагов у меня много в твоей стране и дальше, в Степи, до самой родимой межи. Я один, и одному быть мне, покуда не исполню свой долг. Ищи отраду на своей земле.

— Ах, желанный мой рыцарь, как хочу я увидеть вместе с тобою другие земли! Увези в свою крепость, буду петь и плясать для тебя от зари до зари, станешь пить виноградный сок из моих рук! Я сама изгоню слуг из твоих покоев, сама разожгу фимиам в кадилах и сама буду вплетать свежие розы в твой венок на пирах!

— Моя крепость… — усмехнулся Улеб. — На земле родных уличей были у меня молот с наковальней да железная крица в огне — всё богатство. А иного не надо.

— Неправда! — Смуглянка капризно надула алые губки, даже стукнула кулачком по его груди. — Грех обманывать! Все знают, у Анита в палестре бойцы из пленённой знати восточных и северных стран. Всем известно также, что господь наш не плебеев наделяет такою отвагою, благообразием и умом. Просто хочешь отвергнуть любовь мою, хочешь сердце моё разбить обманом. — И расплакалась.

Улеб в полной растерянности заморгал, обернулся невольно к Лису, словно прося совета и помощи, а тот дрожал от непомерного старания подавить в себе смех. Сдержался всё-таки от неуместного смеха, поскрёб белобрысую голову, подмигнул Улебу, дескать, не страдай и не майся, парень, Лис её привёл, Лис её и отвадит.

— Вот что, ягодка, — обратился он к Кифе, — милу быть — это ещё не всё. Я и сам любоваться тобой не устану, а что толку в том? Шла бы ты домой, в «Три дурня», к батюшке. Чем иным утешься, а друга моего не смущай, и так уж темнее тучи. Он ещё дитя малое, рано жёнку ему искать, рано брать на себя обузу. Ступай, сладкая, ступай себе, нам забот без тебя хватает. Повидались, и будет.

Улеб, «дитя малое», показал ему кулак, и Лис сразу осёкся, снова поскрёб макушку, соображая, что бы придумать получше да повнушительней, тем паче что Кифа и ушком не повела. И придумал, хитрец. На то он и Лис. Собрался с духом и крайне вычурно, приподняв за подбородок заплаканное девичье личико, сказал:

— Согласна ли гореть в геенне огненной вместе с антихристом, неразумная? Если согласна топтать верность господу своему ради верности человеку по прозвищу Твёрдая Рука, иди с ним!

Мигом высохли слёзы на округлившихся глазах девушки. Отшатнулась, бедняжка, попятилась, потрясённая, конечно, не столько напыщенностью речи, сколько страшным её смыслом. Улеб, сам того не подозревая, также онемев от выходки Лиса, как нарочно, застыл в позе, могущей быть расценённой как поза гордого еретика на костре. Лис же нашёл в себе силы величественно ретироваться в хижину, точно в келью, где рухнул на жёсткую травяную подстилку и забился в беззвучном хохоте.

Слепая набожность Кифы оказалась во сто крат сильнее её рассудительности и смекалки, ещё недавно удивлявших Улеба и Лиса. Девушка фанатично крестилась и пятилась, пятилась от юноши, точно от дьявола.

Вскоре Улеб и выскочивший из лачуги Лис могли видеть, как далеко внизу, будто мельтешащий бело-голубой мотылёк, убегала она, путаясь в длиннополом своём наряде, устремляясь туда, откуда начинались проложенные колёсами повозок дороги к стенам города.

Улеб, омрачённый и подавленный, смотрел ей вслед. Лис, напротив, смеялся до колик, всё пришлёпывал себя по бёдрам, хвастался:

— Ай напугал я рабу божью! Ай ловко отвадил девку-то!

— Может, зря ты с ней так… Ведь искала меня с доброй заботой. А теперь оставаться рискованно.

— Нет, девчонка болтать не станет. Ей, прозревшей, хи-хи, нынче денно и нощно каяться перед богом своим. Хороша она, твоя Кифушка?

— Не знаю. Мне и правда о девах не время гадать. — Щёки Улеба залились краской, он откашлялся и глаза отвёл точно так, как было это накануне, когда неожиданно обнаружил смуглянку возле хижины. — Надо бы, Лис, с конями спускаться, ждать Велко у воды. Любовь, любовь… У Велко любовь, у Кифы… Будто нету уже места в мире для ненависти…

— Есть ещё, есть, — отозвался Лис, погружаясь в одному ему ведомые мысли.

Стайки пёстрых рыб сверкали в прозрачной воде, омывавшей подножие скал. Лениво колыхались бурные нити водорослей в затопленных расщелинах. Чайки прилетели сюда отдохнуть после суматошных кружений в гавани.

Скоротечны мысли. Бесконечны часы напряжённого ожидания.

Лис плескался поодаль в крохотной заводи, фыркал, бултыхался, шарил руками в трещинах, с шаловливым смехом извлекал оттуда крабов. Улеб задумчиво сидел на полоске песка под крутым тенистым навесом берега.

Пустынно окрест. Лишь далеко в стороне различим был в солнечном мареве плот искателей моллюсков. Точно призраки, исчезали в воде обнажённые загоревшие ныряльщики и вновь появлялись на поверхности, чтобы тут же, жадно глотнув горячего воздуха, опять погрузиться на дно.

Время шло. Сумерки пали, сменил их вечер, близилась ночь. Ловцы моллюсков зажгли на плоту факелы, и не видно уж было во мгле ни плота, ни самих ныряльщиков, только огоньки дивно плясали на отмели.

Лодка появилась из тьмы внезапно. Чёрная, просмолённая насквозь долблёнка ткнулась носом прямёхонько в крошечную песчаную бухту. Взволнованно, крепко обнялись побратимы после долгой разлуки, молча, как подобает ратным мужам.

Лис вклинился меж ними, бормоча:

— Довольно вам, братья, кости ломать друг другу. Надо спешить. На вот, булгарин, оденься, заранее припас для тебя. А мы пока чёлн утопим. — Лис вынул меч, шагнул к однодерёвке и тут же удивлённо спросил: — Это что ты привёз, парень? Не труп ли надсмотрщика?

— Нет, — рассмеялся Велко так, что заблестели в темноте его белые зубы, — я не кровожадный. Все уснули, когда я похитил моноксил, а заодно и посудину со священным огнём греков. Нет им большей досады, чем пропажа боевого огня. Мне бы ещё лук добыть да стрелы…

Улеб и Лис с любопытством ощупывали серебристые бока сосуда, поднимали его, прикидывая на вес, покачивали, слушая, как полощется внутри знаменитая горючая жидкость.