Екатерина Глаголева - Дьявол против кардинала [Роман]

Одиннадцатого июня 1642 года кардинал, лежа в постели, слушал доклады секретарей, разбиравших бумаги и донесения. На трех пакетах стояла пометка «В собственные руки»: один был от маршала де Брезе, другой — от барона де Пюжоля, двойного агента, действовавшего в Испании, третьим было письмо королевы. Прочитав их по очереди, Ришелье порывисто приподнялся на постели, опираясь на здоровую руку, и велел всем выйти. Он дрожал от возбуждения, его глаза блестели, тонкие губы улыбались.

— Постойте! — задержал он секретаря, выходившего последним. — Принесите мне бульону, я очень взволнован!

Старый Дебурне подложил своему хозяину под спину подушки и помог ему усесться поудобнее. Кардинал молитвенно сложил руки и поднял глаза на распятие из темного дуба:

— Господи, ты все-таки сжалился надо мной и этим королевством!

Пришел секретарь с бульоном.

— Прочтите это и сделайте списки! — велел ему Ришелье, протянув одно из писем. — И пришлите ко мне господина де Шавиньи.

В тот же вечер государственный секретарь Шавиньи, получив подробные инструкции от кардинала и копию того самого письма, выехал из Арля в Нарбонн. Проведя всю ночь в пути, он явился к королю рано утром, за час до церемонии пробуждения государя, и терпеливо остался ждать в приемной.

Наконец, двери спальни раскрылись; Людовик был уже одет и беседовал о чем-то с Сен-Марсом. Шавиньи пожелал ему доброго утра, а затем подошел ближе и незаметно потянул за полу куртки. Король тотчас прошел в соседнюю комнату; Сен-Марс хотел последовать за ним, но Шавиньи встал в дверях, преградив ему путь:

— Господин Главный, мне нужно кое-что сказать королю.

Двери закрылись.

Сен-Марс остался ждать.

Его охватило беспокойство; сердце сильно стучало; он не мог усидеть на месте и ходил по комнате, как заведенный, пока ноги сами не вынесли его на улицу.

Тем временем Шавиньи показал королю бумагу: это была копия договора с Испанией, заключенного Гастоном. В письме значилось, что посредником выступал маркиз де Сен-Марс.

— Этого не может быть, — Людовик был потрясен до глубины души. — Это ошибка; верно, переписчик спутал имена.

Шавиньи был спокоен: кардинал все предусмотрел.

— Сир, велите арестовать его и допросить. Если это ошибка, его отпустят, но если враг вступит в Шампань, поправить дело будет не так-то легко.

«Долго ли они все еще будут меня мучить? — думал Людовик, пока Шавиньи излагал ему доводы кардинала. — Как я устал, господи, как я устал!»

— …во избежание чего совершенно необходимо арестовать господина де Сен-Марса, господина де Ту и герцога Бульонского, — закончил говорить Шавиньи.

— Да, хорошо, — слабым голосом отозвался король. — Распорядитесь… Оставьте меня.

Франсуа де Ту арестовали в тот же день. Сен-Марса схватили на следующее утро: поняв, что пешком далеко не уйти, он вернулся сам. Герцог Бульонский пытался бежать из крепости Казале; гвардейцы отыскали его в стоге сена и препроводили в Пиньероль. По наущению кардинала, король отправил письмо брату, сообщая, что назначает его командующим армией в Шампани. Гастон попался на удочку и выехал в Мулен, не успев сбежать за границу. Вторым письмом Людовик объявил ему об аресте Сен-Марса. Понимая, откуда дует ветер, герцог Орлеанский написал подобострастное письмо Ришелье, заклеймив неблагодарного наглеца и преступника последними словами и поклявшись в вечном уважении и дружбе своему «кузену».

В Руссильоне больше нечего было делать. Перпиньян был осажден со всех сторон; французы даже не пытались его штурмовать, собираясь взять город измором. Людовик написал жене, чтобы она оставалась в Сен-Жермене: он возвращается в Париж.

Озорные глазки свечей в изголовье перемигивались с красными угольками, угасающими в золе. Людовику стало холодно, и он велел развести огонь в камине, но как только дрова запылали, его бросило в жар. Он приказал оставить его одного, сказав, что будет спать.

Но сон не шел. Король лежал на спине, глядя в потолок, и перед его внутренним взором проносились неясные, рваные, тревожные картины. Временами его воспаленные веки смежались, и он впадал в тяжелое забытье — полусон, полуявь, а очнувшись, с ужасом смотрел на пустую походную кровать, стоявшую рядом с его собственной и словно таившую в себе неясную угрозу.

Людовику было тоскливо. Его мысли неизменно возвращались к Сен-Марсу: что с ним? Где он сейчас? На сердце лежала тревога, совесть была неспокойна: король чувствовал свою долю вины в том, что произошло. Он должен был остановить его, предупредить, он мог… А мог ли? Бессильные слезы наворачивались на глаза.

Исполняя тайное указание короля, офицер, сопровождавший Сен-Марса, устроил так, что в крепости Монпелье его поместили в камеру с полуразобранной крышей. Однако Анри не бежал. Не бежал, потому что знает, что невиновен? Или уже смирился со своей судьбой? Судя по всему, кардинал уверен, что с легкостью докажет его вину; его больше беспокоит господин де Ту — именно поэтому он распорядился, чтобы бывший советник следовал в его кортеже. Боже мой, Анри всего двадцать два года!

Двери раскрылись; пятясь, вошли слуги: они несли на матрасе кардинала. Положив его на пустую кровать, они удалились. Шавиньи остался стоять рядом с Ришелье.

При взгляде на молодого графа королю некстати вспомнилось, что злые языки при дворе утверждали, будто он сын самого кардинала, а не верно служившего ему Леона де Бутилье. Не зря же Ришелье так ему покровительствует. Людовик поймал себя на том, что ищет черты сходства в их лицах, и отогнал от себя такие мысли.

Кардинал попытался лечь на бок, лицом к королю; Шавиньи подскочил к нему и помог повернуться. Ришелье сильно сдал; одна его рука была похожа на живые мощи, другая, наоборот, распухла и посинела; щеки его ввалились, тонкий нос заострился, волосы, усы и бородка поседели. Но взгляд запавших глаз был по-прежнему тверд и ясен.

Медленно, с расстановкой, кардинал начал рассказывать королю историю заговора, насколько ее пока удалось установить, перечисляя замешанных в нем людей. Людовик смотрел на него почти с ненавистью: эта старая развалина погубит молодого, красивого человека, которому еще жить да жить!

— А знаете, — сказал он с мстительным чувством, — при мне говорили о том, чтобы вас убить!

На лице Ришелье, напоминавшем собой посмертную маску, не отразилось никаких чувств. Выдержав томительную паузу, он вновь заговорил дребезжащим, металлическим голосом:

— Я сожалею, что лишился доверия вашего величества. Теперь я могу просить лишь об одном: позвольте мне удалиться от дел и провести остаток дней в моем имении.

Людовик знал, что он сейчас скажет. Все зашло слишком далеко, и у него нет сил, чтобы натянуть поводья: конь, вставший на дыбы, может сбросить его наземь. Почему он всю жизнь должен постоянно что-то решать? Почему судьбы других зависят от него? И почему при этом он должен руководствоваться «интересами государства», а не прислушиваться к голосу своей совести?