Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

На пощаду рассчитывать не приходилось. А еще Генрих Григорьевич со временем стал все больше замечать, что Сталин тогда не просто так упомянул Александра Македонского, что идея эта засела ему в голову и он постепенно, по какому-то лишь ему одному известному плану проводит ее в жизнь, начав Большую чистку партийного и государственного аппарата. К тому все шло даже еще до смерти Кирова, а расправа с Зиновьевым-Каменевым была только началом, пробным камнем, который, сорвавшись, должен увлечь за собой другие — лавина обеспечена. Потому-то Ягода так противился этой лавине, тянул время, медлил, на что-то рассчитывал, боясь, что лавина увлечет в пропасть и его самого. И не ошибся.

Теперь-то ясно, что рассчитывать было не на что, что уловки его принесли не пользу ему, а вред, что он лишь поспособствовал Сталину столкнуть камень и вызвать лавину, но не такую, какая нужна была Хозяину, и не в те сроки, потому-то и сам попал в ее громыхающий поток, выбраться из которого никаких шансов у него, у Ягоды, не осталось.

Время от времени, однако, чувство обреченности уступало место лихорадочному поиску выхода, и Генрих Григорьевич требовал бумаги и чернил. Он писал всем: Сталину, Ежову, Калинину, своим следователям. Каялся, клялся в невиновности, интриговал. Письма уносили молчаливые тюремщики, затем — он знал — они пройдут через несколько рук и попадут к адресату. Он мог почти с точностью до дня сказать, когда это произойдет. Но дни шли за днями, все сроки выходили, а письма так и оставались без ответа.

Впрочем, и сам он, будучи наркомом, ни на одно из подобных писем не ответил, ни с одним из подследственных, жаждавших с ним встречи, не встретился. Какой смысл отвечать и встречаться, если ты заранее знаешь, что просителю уже ничто не поможет? Никакого. Напрасная трата времени.

И Генрих Григорьевич, перестав ждать ответа на свои письма, впадал в прострацию, мечтал о яде, но о таком, чтобы без всяких мучений: уснул и не проснулся.

А еще ему все больше хотелось жить и после смерти — до галлюцинаций, до судорог, до остановки сердца. В аду ли, в раю ли — не так уж важно. Лучше, разумеется, в раю. Но что такое ад для души, которая есть бесформенный эфир? Другое дело — бренное тело: мышцы, кости, нервы и прочее. Ведь только тело и может чувствовать огонь и прочие адовы муки.

Но нет и не может быть в аду ни огня, ни адовых мук. Выдумали невежественные люди, с ужасом глядя на извержение вулканов, а прохиндеи подхватили, чтобы пугать адом своих соплеменников и добиваться таким образом от них покорности. Черный Аид в мрачных подземельях, в который верили древние греки, — ближе к истине. Что-то вроде одиночной камеры. Или даже карцера. Ну, подержат немного и выпустят… Куда? В рай, естественно.

В камере, под самым потолком, горит тусклая синяя лампочка — дежурное освещение. Иногда реальность смещается и начинает казаться, что это и не камера вовсе, а комната в дачном особняке, и не синяя лампочка светит, а свет луны пробивается сквозь неплотно сдвинутые шторы. И тишина такая, будто весь мир вымер от какой-нибудь чумы или холеры, и слабый ветерок доносит запах разлагающихся трупов.

Генрих Григорьевич не спит. Он лежит с закрытыми глазами и пытается представить себе, кто и что сейчас делает в эту новогоднюю ночь. Сталин, конечно, на даче. С ним его постоянные клевреты: Ворошилов, Буденный, Калинин, Каганович… Пьют, едят, веселятся. И не только Сталин, но и вся страна, весь мир. И никто даже не подумает о том, что он, Генрих Ягода, в это же самое время… Будто он и не человек вовсе, а какое-то животное, бесчувственное и безмысленное, помещенное в клетку зоологического сада.

Генрих Григорьевич вздохнул и повернулся на бок на своем жестком ложе. Открыл глаза. Взгляд уперся в стену, освещенную синим светом. Стена похожа на лунный пейзаж, каким рисуют его фантасты — вся в буграх и рытвинах. Звенит в ушах. Неровно бьется сердце. Немеют спина и ноги. Хоть бы звук какой-нибудь из внешнего мира. Даже тюремщики — и те, похоже, празднуют, и тех сегодня не слышно.

Не успел подумать, как из таинственной глубины тюремных коридоров возник тихий шелест, затем он превратился в нарастающий разнобой шагов, грохот отворяемых и затворяемых решеток: кто-то шел по гулкому тюремному коридору, шел быстро, как ходят очень занятые и целеустремленные люди. Шаги превратились в топот, топот замер напротив его, Ягоды, камеры.

Генрих Григорьевич сел и уставился на дверь: неужели конец?

Лязгнул вставляемый в пробоину ключ, громыхнул засов, вспыхнул свет — и на пороге камеры возникла знакомая фигурка Ежова в кожаном пальто на меховой подкладке нараспашку, без знаков различия, в каракулевой шапке пирожком, лицо отечное, глаза пьяно неподвижны.

Ежов на мгновение замер в дверях, затем, покачнувшись, шагнул в камеру. Мимо него протиснулся бочком коридорный надзиратель, подкатил к столу, положил на него объемистый сверток из серой бумаги, бочком же выскользнул из камеры и закрыл за собой дверь.

— Здорово, Генрих, — произнес Ежов хриплым баритоном, садясь на краешек кровати. — С Новым годом тебя, с новым, как говорится, счастьем.

Генрих Григорьевич потер руками лицо, ответил сиплым простуженным голосом:

— Здравствуй, Николай. Спасибо за поздравление. Особенно за пожелание счастья. Чем обязан?

— Тем и обязан, что ты здесь, а я там. Но больше твоему письму. Вот решил навестить…

— Спасибо! Спасибо, Николай Иванович! — засуетился Генрих Григорьевич. — Вот не ожидал. Но всегда был уверен, что ты один из тех, у кого не пропало чувство человечности и партийная совесть…

— Брось, Генрих! Я к тебе не за тем пришел. — И, показав на сверток, предложил: — Давай хозяйствуй: выпьем, закусим, отметим Новый год. Никто не знает, что с нами будет в этом году. Ты, поди, тоже не знал, когда встречал прошлый год у себя дома? А? Не знал, не гадал?

— Не знал, но догадывался, — просипел Генрих Григорьевич, берясь за сверток.

Он вынул из него бутылку водки, полкруга охотничьей колбасы, стеклянную банку с квашеной капустой, соленые огурцы, вареные яйца, хлеб, несколько крупных красных яблок, с десяток зеленоватых мандаринов, две головки чеснока. Спросил, заглядывая в глаза Ежову:

— От кого передача?

— От меня, — ухмыльнулся Николай Иванович, вынимая из карманов пальто две медных стопки. Велел: — Разливай!

Пили молча. Без тостов, без здравиц. Когда осталось меньше полбутылки, Ежов спросил:

— Ну, выкладывай, зачем звал.

— Сейчас, Николай, дай отдышаться, — попросил Генрих Григорьевич, и неправильное лицо его, еще более заострившиеся скулы и челюсти, принявшие пепельный оттенок, выразило такую смертную муку, что Николай Иванович отвернулся и стал рыться в карманах пальто в поисках портсигара. — Давно не пил, — оправдывался Генрих Григорьевич, — развезло. Но ты не думай, голова у меня работает нормально.