Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Лишь Николай Иванович оставался серьезным и сосредоточенным. Он бесшумной тенью скользил среди гостей и домашней обстановки, но чувствовал себя чужим и даже ненужным здесь человеком. Он знал, что подчиненные его не любят и даже презирают, хотя и льстят при всяком удобном и не слишком случае, жена не любит и презирает тоже. При этом Николай Иванович считал это положение вполне нормальным и даже обязательным.

А еще в этой шикарной квартире незримо присутствовал Колька Ежов из далекого и невозвратного прошлого. Он пристально наблюдает за другими и за самим Николаем Ивановичем, вслушивается в голоса, вдумывается в смысл легкомысленных речей, самому Николаю Ивановичу позволяя говорить редко. При этом Колька Ежов видел всех обнаженными, то есть буквально в чем мать родила, — как, впрочем, и самого наркома Н.И.Ежова, — разрешая ему изумляться своей способности видеть, что все носят как бы двойную личину, а иногда и фамилию (Бельский, например, и не Бельский вовсе, а Левин, и имя с отчеством у него другие), но более всего изумляться тому, что товарищ Ежов, поднявшийся на такую страшную высоту, где и дышать-то затруднительно, и голова кружится, однако все еще живет, все еще двигается, ест, пьет, дышит, думает и говорит.

Дома Николай Иванович редкий гость, разве что приедет ночевать, да и то не каждый день; дом… то есть огромная казенная квартира, тесно заставленная всяческой мебелью, был ему чужим, он часто, появившись в нем после нескольких дней отсутствия, не узнавал комнат, в которых хозяйничала Евгения Соломоновна, то и дело вводя в них что-то новое, заменяя одно на другое, переставляя, перемещая из одной комнаты в другую. Наверное, в этом и состоял смысл ее существования. Да еще в любовных утехах.

Свою же комнату, называемую кабинетом, Николай Иванович велел не трогать и ничего в ней не менять без его ведома. В своей он запирался, отгораживался от мира, успокаивался, если день был не слишком удачным, в своей он расслаблялся и позволял себе быть самим собою — маленьким Колькой Ежовым, которого может обидеть всякий.

Но были в Москве квартиры, записанные за наркоматом внутренних дел, в которых Николай Иванович встречался со своими личными осведомителями, молодыми мужчинами и даже мальчиками определенного свойства, а иногда и с женщинами, но тоже не с обычными, а отмеченными своеобразными пороками. Искать этих мужчин и мальчиков, по-особенному развратных женщин не приходилось: все они были на учете, так что стоило приказать — и тебе доставят кого пожелаешь, и ты можешь делать с ними все, что угодно. В секретных комнатах, Николай Иванович царь и бог, там — да еще в своем кабинете — он жил той жизнью, которую определяло его положение и возможности, там Колька Ежов помалкивал в тряпочку, хотя и действительная жизнь была ущербной в своей основе, и часто, оглянувшись на прожитый день, Колька Ежов говорил Николаю Ивановичу, иногда вслух:

— Ну и скотина же ты, Николай Иванович! Право слово, скотина, да и только.

Слова, обращенные к себе, были надуманными, выдернутыми из надуманной жизни, не приносящими облегчения, потому что ничего не меняли в его жизни, ничего не значили, то есть не больше фиги в кармане собственных штанов, однако слова эти были нужны, доказывая Николаю Ивановичу, что в нем что-то осталось от прошлого Кольки Ежова, где все было просто и ясно, как восход и закат солнца, как ветер и дождь.

Стол накрыт. До Нового года полчаса. Самое время проводить старый. Расселись за столом, наполнили рюмки и бокалы, хозяин поднялся, прокашлялся, заговорил, и Колька Ежов из далекого прошлого отметил, что говорить Железный Нарком Ежов не умеет, но все слушают его с таким вниманием, точно он сам Господь Бог, который благовестит овцам своим нечто небывалое. Более того, появлялся ехидный интерес к тому, чтобы речь свою намеренно коверкать и искажать: мол, нате вам, ешьте, а мало покажется, я могу и матом, и как угодно, могу просто мычать, а вы должны улавливать и не переспрашивать, иначе я вам… Но дальше желания дело не шло: они, сволочи, умные, они только и ждут, когда он споткнется, когда что-нибудь ляпнет невпопад, тут же раскусят, разжуют и выплюнут; они — они из другого мира, они из другой глины, они тут были всегда, то есть аж с семнадцатого года, и они — одно целое, а он — пришлый, пригретый, прирученный и натасканный для особых надобностей.

Николай Иванович, выпятив грудь и вскинув маленькую голову, говорил медленно, тщательно подбирая слова, едва разжимая губы, и потому голос его звучал как зудение большой мухи, бьющейся о стекло:

— Дорогие товарищи и друзья! — произнес Николай Иванович, а получилось у него: «Дзорзогзие тзовзарзищси и дрзуззя!» Да еще с присвистом. Да еще со шмыганьем носом. Но все смотрели на него с благоговением, даже Евгения Соломоновна, а Бабель — так прямо-таки с восторгом.

Николай Иванович кашлянул и, приоткрыв рот пошире, так что зудение почти исчезло или перешло в сипение, продолжил:

— Да. Потому что вы… то есть мы… не только товарищи по борьбе, но и друзья по, так сказать, родству души и чувства, потому что партия и товарищ Сталин, как говорится… а только, если разобраться, в каждом деле есть свои тонкости и, я бы сказал, свойства, потому что определяют достаточные основания для дальнейших шагов в направлении… этого самого… ну и, я бы сказал, хорошей работы, и мы в этом году с вами поработали сугубо хорошо. Да. Тыщи и тыщи врагов народа и контриков, скрытых троцкистов, шпионов и вредителей вывели на чистую воду и… Ну, и так далее. Впереди у нас еще достаточно такой же работы и в Москве, и на Дальнем Востоке, и на границах, и везде, где строится, не покладая рук, социализм и мировая революция…

Николай Иванович увлекся и позабыл о своих выпирающих деснах и кривых зубах, он теперь разевал рот во все его возможности, и слова лезли на язык сами, и сами же с языка слетали, как вольные птицы. Николаю Ивановичу даже нравилось то, что он говорил и как он эти слова произносил, то есть с чувством и, можно сказать, на высоком идейном уровне — не подкопаешься, не придерешься.

— Поэтому в каждом кирпиче, в каждом гвозде, — продолжал он уже совершенно без зудения и сипения, — в каждой там домне, электрической станции и тому подобных предметах нашей суровой действительности есть и наш с вами тяжелый чекистский труд, за который с нас достаточно строго спрашивает партия и товарищ Сталин, дают нам ордена и всяческие почести от партии и советской власти, и который есть теоретическое и практическое, так сказать, воплощение марксизма-ленинизма-сталинизма в действии. Исходя из выше сказанного, имея в виду наши с вами достижения и победы, я предлагаю первый тост за товарища Сталина, как он есть наш вождь и учитель во всех наших делах и помыслах, а без него мы ничего не значим! За товарища Сталина! Ура!