Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Все, товарищ военный комиссар первого ранга.

— Вот и продолжайте.

Младший политрук положил тетрадку на стол, закрыл ее и с лошадиной тоской оглядел низкую комнату.

— Красная армия есть армия рабочих и крестьян. Она по своему духу близка к народным массам всех стран. Такую армию рабочие и беднейшие крестьяне не станут считать армией вражеской. Потому что она освободит их от гнета капитала и мировой буржуазии, которая угнетает и эксплуатирует народные массы, которые есть наши братья и товарищи по борьбе за всеобщее счастье труда, который должен быть свободным и радостным…

— Стоп-стоп-стоп-стоп! — перебил Мехлис младшего политрука. — Давайте спросим красноармейцев, что они усвоили из прошедших занятий. Вот вы! — Мехлис ткнул пальцем в сторону сидящего напротив красноармейца с бойкими черными глазами. — Вот скажите нам, что есть троцкизм и что есть политика партии по его искоренению?

— Красноармеец Свистунов! — вскочил черноглазый, вытягиваясь и глядя на Мехлиса вытаращенными глазами — такими же, какими несколько минут назад смотрел на него младший политрук. — Троцкизма есть искоренение… искоренение рабочих всех стран! — бойко начал Свистунов. — Троцкизма есть… которая… это самое… а товарищ Сталин супротив троцкизмы, он за мировую революцию и за щастливую жисть для всего трудового народу. И за колхозы, шоб, значит, у трудящего колхозника была и корова и протчая живность. Потому как без ей христьянину полный зарез и голодуха.

— Та-ак, — протянул Мехлис с угрозой. — Вон оно как. Значит, так вы воспитываете рядовых красноармейцев, товарищ младший политрук? Значит, в таком вот кулацко-единоличном духе? — вопрошал он с ехидством, медленно поднимаясь на наги. — Значит, такое вот практическое воспитание? А завтра — в бой. Завтра ему, — он почти ткнул пальцем в грудь Свистунову, — надо будет нести сталинскую правду народам мира, которые истосковались по этой правде. И что он им понесет? Кашу? Вывернутый наизнанку троцкизм? И это политработа! — не выдержав саркастического тона, вскрикнул Мехлис, брызнув слюной на гимнастерку Свистунова. — И это называется политработники! Да таких политработников… в шею! в шею! — Повернулся и стремительно пошел вон из «Ленинской комнаты».

Через пару недель секретарь Дальневосточного крайкома ВКП(б) Варейкис телеграфировал Сталину: «…После приезда в край нового начальника НКВД Люшкова было вскрыто и установлено, что также активную роль в правотроцкистском Дальневосточном центре занимал бывший начальник НКВД Дерибас. Участником заговора являлся также его первый заместитель — скрытый троцкист по фамилии Западный. Второй заместитель Барминский (он же начальник особого сектора ОКДВА) оказался японским шпионом. Арестованы как японские шпионы и участники заговора: Визель — начальник НКВД во Владивостоке, Давыдов, — начальник НКВД Амурской области (г. Благовещенск). Входил в состав правоцентристской организации Пряхин — начальник НКВД Уссурийской области, Богданов — начальник Политического управления пограничных войск, и значительная часть других чекистов… А также многие секретари обкомов, райкомов партии, руководители советских учреждений, промышленных предприятий и строек… В этой связи просим увеличить лимиты на репрессируемых как по первой, так и по второй категории в два раза…»

Далее Варейкис сообщал, что «в соответствии с постановлением СНК СССР началось планомерное переселение корейского населения в Среднюю Азию и Казахстан. Предстоит переселить порядка 175 тысяч человек. Переселение рассчитываем закончить к январю 1938 года…»

Мехлис тоже слал в Москву ежедневные отчеты. Но он не утруждал себя длинными письмами: пока дойдут, то да се. После каждой своей победы над врагами, он тут же слал Сталину телеграмму.

«Товарищу Сталину. Уволил двести пятнадцать политработников, значительная часть из них арестована. Но очистка политаппарата, в особенности низовых звеньев, мною далеко не закончена. Думаю, что уехать из Хабаровска, не разобравшись хотя бы вчерне с комсоставом, мне нельзя… 28 июля. Мехлис».

Варейкису не удастся довести до конца чистку руководящих кадров Дальвостоккрая и выселение корейцев: вскоре он сам будет арестован.

Зато Люшков размахнется так, как никто и нигде: до конца 1937 года он перевыполнит все нормы и лимиты: более семидесяти тысяч человек будут репрессированы в крае и почти половина из них по первой категории. Ежов его в пример другим ставить будет, да только никто рекорда Люшкова так и не побьет.

Однако чем больше старался Люшков, тем острее чувствовал неустойчивость своего собственного положения. Из центра приходили тревожные вести: арестовали начальника Третьего (контрразведывательного) управления НКВД Льва Григорьевича Миронова, а он, Люшков, когда-то служил под его началом; арестовали Всеволода Апполоновича Балицкого, бывшего начальника Украинского НКВД и предшественника Люшкова на должности начальника НКВД Дальвостоккрая — и под его началом довелось служить тоже. А вдруг кто-нибудь из них упомянет имя Люшкова в своих показаниях: мол, тоже состоял и тому подобное? Со страху да по злобе наговорить можно чего угодно и на кого угодно. Тогда — крышка.

Но нет, он так вот, за здорово живешь, себя не отдаст. Чтобы и его самого потрошили в каком-нибудь застенке, чтобы потом, избитого, искалеченного, тащили в подвал или сунули в берговскую душегубку, о которой ходят жуткие слухи, — да лучше он пустит себе пулю в лоб. А еще лучше — рвануть за границу. Черт с ним, что там капитализм! Умный человек устроится и проживет где угодно. А то стараешься здесь, стараешься — и ради чего? Коммунизма? Да пошел он, этот коммунизм, к такой матери! Коммунизм — это для наивных дураков. Чтобы лучше пахали. Чтобы верили, что наступит в конце концов… если не для них, то для их детишек… Дурак думкой богатеет. Проклятая страна, тупой народ, пригодный лишь для того, чтобы унавоживать им землю. Тьфу!

1937 год подходил к концу. 12 декабря были проведены первые выборы в Верховный Совет СССР по новой Конституции. Люди впервые шли голосовать за кандидатов, которые должны решать их судьбу. Так, по крайней мере, утверждали газеты и радио.

Выборы миновали, но ничего не изменилось. Правда, никто и не ждал никаких радикальных изменений: от них устали, их боялись. Страна, между тем, продолжала трудиться, вытягивая из себя жилы. Все завоевания рабочего класса в силу жестокой необходимости сходили на нет: восьмичасовой рабочий день (о семичасовом уже успели позабыть) существовал лишь на бумаге, на самом деле люди трудились у станков и домен, на шахтах и рудниках по десяти-двенадцати часов, часто не зная ни выходных, ни праздников, ни отпусков. Строились новые заводы и фабрики, прокладывались линии железных дорог к растущим промышленным городам, открывались новые месторождения полезных ископаемых, из заводских цехов выходили новые автомобили, трактора, комбайны, спускались на воду новые корабли, взмывали в небо новые самолеты, выползали из цехов новейшие танки и бронемашины — все было новое и новейшее — страна, наверстывая упущенное, готовилась к большой войне.