Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Собственно, выбирал гостей не сам Николай Иванович, а его жена, Евгения Соломоновна, но выбирала со знанием дела, так что Николай Иванович и сам бы выбрал именно этих людей для встречи Нового года. Кроме, разве что, Бабеля. Но и возражать против него не было оснований. С какой, собственно, стати? Показывать, что тебе известно о его шашнях с твоей женой? Глупо. Тем более что Бабель к органам имеет самое прямое отношение: служил вместе с Фриновским в Первой Конной армии Буденного, когда Фриновский был в этой армии начальником Особого отдела ВЧК. И Бабель слал свои отчеты не только Дзержинскому, но и Троцкому. На основании чего казачков, грабивших еврейские местечки, Троцкий приказывал расстреливать на месте. А откуда он узнавал об этих грабежах? От Бабеля. Зато грабить белорусов и поляков не возбранялось.

Им будет приятно вспомнить прошлое, а Николаю Ивановичу полезно послушать их воспоминания: вдруг проговорятся о своих отношениях с Троцким, ведь тот в те годы был председателем Реввоенсовета и наркомвоенмором РСФСР, вторым человеком после Ленина. Впрочем, какая разница Николаю Ивановичу, с кем пить водку? Никакой. Еще лучше пить в одиночку. Новый год, однако, есть Новый год: без гостей как-то не принято. А в квартире наркома внутренних дел наркомом была жена. Николай Иванович так и говорил в минуты, когда на него находил самоуничижительный стих: мол, что я? — так, ни с чем пирожок, зато моя Соломоновна — нарком в юбке. Да еще какой!

И все понимающе улыбались.

Гостей Николай Иванович встречал сам. Правда, дверь на звонок открывала домработница, но в прихожей уже стоял хозяин в неизменной гимнастерке, широченных галифе, при звездах и орденах, скупо улыбался, чтобы не показывать кривые зубы и выпирающие десны.

Первыми пожаловала чета Бельских, через пару минут позвонили Бабели. Затем остальные. Все жили в одном и том же доме номер девять по улице Мархлевского. Даже в одном подъезде. Очень удобно. Дом так и назывался — чекистским. Хотя в нем селились и писатели, и артисты. Но исключительно самые-самые. К тому же имеющие к ведомству кое-какое касательство.

Гости по заведенному обычаю шли не с пустыми руками. Кто нес набор шоколадных конфет, кто бутылку шампанского, кто коньяку, кто торт, и все непременно — цветы для хозяйки. Не то чтобы у наркома Ежова не хватало выпивки или чего другого, а исключительно потому, что так пошло еще с тех канувших в Лету времен, когда действительно многого не хватало. Теперь считалось шиком принести что-нибудь особенное: шотландское виски, например, или ямайский ром, португальский портвейн или французский коньяк, и почти обязательно — любимое Сталиным кахетинское.

Бельский широко и радостно улыбался, блестя масляными глазами: чувствовал себя уверенно и неуязвимо.

Еще шире улыбался мордастый Фриновский — благо, было на чем растягивать свои губы. Он держался настолько уверенно, будто сам Сталин поклялся его не трогать ни при каких обстоятельствах, так что Николай Иванович даже позавидовал своему заместителю.

Бабель не отставал от них в выражении своего оптимизма в скором возникновении прекрасного будущего — как только будут истреблены все вранары и каэры.

Один Берман держался сдержанно, в его ярко выраженных семитских глазах таился тщательно скрываемый страх.

Мужчины, — кроме Бабеля, разумеется, — несмотря на неслужебную обстановку, были, как и хозяин, в мундирах, при звездах и орденах, скрипели ремнями и хромовыми сапогами. Свои мундиры они носили так, как рыцари доспехи: чем больше блеска, звона и грома, тем больше почета и ощущения безопасности. Опять же, субординация: пьянка пьянкой, а на петлицы поглядывай и наперед батьки в пекло не лезь.

Встречая в прихожей гостей, Николай Иванович на жен своих подчиненных внимания почти не обращал, разве что пожмет руку да скривит в улыбке узкие губы. Но жену Бабеля выделил, говорил ей комплементы, полную руку долго не отпускал из своей, маленькой, но цепкой. Жена Бабеля была русской, несколько полноватой, но еще не потерявшей своего женского обаяния. Во всяком случае, она много выигрывала в сравнении с той же Евгенией Соломоновной. Однако выделил жену Бабеля Николай Иванович не за ее женские достоинства, а из желания как-нибудь досадить ее мужу.

И точно: Бабель задергался, в растерянности оглядываясь по сторонам, не зная, что ему делать, как оторвать Ежова от своей супруги, прилипшего к ней подобно клещу. Одно дело — изменять ей направо и налево, и совсем другое — видеть, как твоей жене тискают и гладят полную руку и говорят всякие пошлости. И кто? Муж твоей любовницы. Ничего пошлее и вздорнее придумать нельзя. И ничего карикатурнее: маленький Ежов едва доставал его жене до плеча, и казалось, что он то и дело, говоря ей очередной комплимент, тычется носом в ее высокую грудь. Такое кого угодно доведет до белого каления.

Потому-то Исаак Эммануилович и не нашел ничего лучше, как направиться из прихожей в зал, чтобы не видеть и не слышать, а коль не видишь и не слышишь, так вроде бы ничего и не происходит.

Николай Иванович отпустил пухлую руку жены Бабеля лишь тогда, когда в дверь позвонили новые гости. Встретив их, он тут же свел всех мужчин вместе в библиотеке и попросил Бельского рассказать о том, как московская милиция расправилась с бандой грабителей, уже больше месяца совершавшей налеты на магазины и оптовые базы.

— О-о! — воскликнул Бельский, польщенный вниманием наркома. — То была великолепная уже работа! Мы пронюхали через осведомителей о готовящемся налете на базу промтоваров, устроили там засаду и перестреляли одиннадцать человек, взяв живым только главаря банды Гришку Червоного Валета. Он нам потом выложил все малины, тайники, где хранилось награбленное, скупщиков краденного и даже мастерские, в которых ювелирные изделия переделывались до неузнаваемости или переплавлялись в золотые и серебряные слитки, а на шубы и манто вешались другие ярлыки. На широкую ногу было поставлено, — восхищался Бельский. И посоветовал Берману: — Ты возьми его к себе, назначь начальником производства какого-нибудь лагеря, дай ему развернуться, проявить инициативу, заинтересуй его морально и материально — он тебе горы сдвинет, планы перевыполнит и соцобязательства. А главное, он такой авторитет в воровском мире, что за ним пойдут тысячи воров и бандитов.

Берман скупо улыбнулся и пообещал непременно применить таланты Червоного Валета на поприще лагерного производства. Однако заметил:

— Он у меня не один такой. У меня таких много, все при деле и пятьдесят восьмую статью держат вот так. — И начальник ГУЛАГа сжал веснушчатый кулак и потряс им в воздухе.

В зале заканчивали накрывать на стол. Суетились женщины, прислуга. Поближе к столу подтягивались мужчины, щупая воздух голодными носами. Бабель сыпал одесскими анекдотами. Фриновский закатывался оглушительным басом. Смех Бельского рассыпался мелким бисером. Берман кривил полные губы.