Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Ура! Ура! Ура! — дружно рявкнули мужчины, но женские голоса запоздали, прошли горохом и замерли на падающей ноте, однако общей картины не испортили, а даже наоборот, то есть внесли в нее свои краски и звуки.

Выпили стоя. Сели и облегченно застучали вилками и ножами, понимая, что без такой речи нельзя, что будет еще одна — уже новогодняя, а дальше — как придется.

Потом выпили еще по одной. Потом еще.

— Мужчины, вы что? — играя подведенными глазами, воскликнула Евгения Соломоновна. — Так будете стараться, окажетесь под столом. С кем же нам, бедным, прикажете встречать новый год? С кем танцевать?

Мужчины весело заржали. Бельский полез целовать Соломоновне руку. Восхищенно бубнил:

— Чтобы мы, чекисты, да так опозорились — ни в жисть! Вы, наша очаровательнейшая хозяюшка, не беспокойтесь: под столом не окажемся. Мы всегда на щите и с мечом.

Бабель, так и не научившийся пить, уже захмелевший, блеснул восторженной слезой:

— Чудеснейшие люди! Прекраснейшие люди! Преклоняюсь! Новый роман — о чекистах! Об их безмерной преданности долгу и коммунистической идее! Ах, я не могу! Не в силах сдержать… — лепетал он почти так же бессвязно, как только что до него Николай Иванович: — Недавно получил письмо от своего друга Винницкого… с Дальнего Востока… Ну, вы его знаете… День и ночь, пишет, день и ночь делают свое дело — везде: в городах и глухомани, на заводах и фабриках! Выкорчевывают, так сказать… Восторгаюсь! — Встретился с угрюмым взглядом хозяина дома, подумал с испугом: «Неужели знает?», и тут же, заглушая страх, понесся дальше: — Нет, Николай Иванович, дорогой мой, я совершенно искренне и, так сказать, от полноты чувств.

— Ни минуты не сомневаюсь, — холодно произнес Ежов, и тут же вспомнил разговоры в квартире Мейерхольда во время встречи известных еврейских деятелей культуры с немецким писателем Фейхтвангером, записанные на магнитофон. А там много чего было интересного и подозрительного. В том числе и в речах самого Бабеля. А вспомнив это, Николай Иванович с любопытством глянул на свою жену — и та, смутившись на мгновение, тут же расплылась в радостной улыбке, блестя черными глазами.

— Коля, пожалуйста, хотя бы на время забудь о своей работе. И вы, товарищи, тоже. Очень вас просим. Мы и так вас почти не видим… Понимаем: партийный долг, революционная страсть! Но дома-то, дома! Тем более — Новый год!

Дамы зааплодировали, поддерживая Евгению Соломоновну. Переглянувшись, мужчины зааплодировали тоже. Бельский опять полез через стол целовать хозяйке руку.

— Песню! Давайте песню!

— Какая песня? Сейчас будет говорить товарищ Сталин!

— Да-да, товарищи, потише! Включите погромче радио. Вот так. Давайте слушать стоя.

— Да-да! Такая эпоха… Мы живем в такую эпоху, что внуки наши и правнуки завидовать будут…

— Тссс!

— Товарищи рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, советская интеллигенция, красноармейцы, командиры и политработники Красной армии, члены славной ленинской партии и беспартийные, — зазвучал из репродуктора знакомый глуховатый голос. — Через несколько минут наступит новый год, год двадцать первой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции…

И опять Николай Иванович подумал, что вот он, Колька Ежов, стоит за праздничным столом и слушает Сталина, и миллионы людей по всей стране и даже за рубежом тоже его слушают, но миллионы людей никогда Сталина не видели и не увидят, а он уже завтра будет в Кремле докладывать Сталину о том, как он, Колька Ежов, выполняет его указания — и горячая волна захлестнула грудь Николаю Ивановичу и стеснила дыхание.

Да, теперь Сталин говорит в микрофон. То есть, нет: Сталин на даче, а голос его звучит в эфире… До чего люди додумались — ужас! И кажется, что Сталин незримо присутствует в этом зале, за этим столом. Вот он сейчас проявится, закурит трубку, кашлянет…

— Враги нашей партии и советской власти, враги трудового народа стараются разрушить наше единство, ослабить нашу волю. Напрасные потуги. На страже наших завоеваний стоит монолитная армия чекистов, беспредельно преданных революции, ленинизму и советской родине, возглавляемая железным наркомом товарищем Ежовым… — текло из черной тарелки репродуктора, заполняя пространство и удерживая бег времени…

У Николая Ивановича на глаза навернулись слезы восторга. Он даже не скрывал их, не отворачивался: пусть все видят, как он счастлив тем, что сам товарищ Сталин упомянул его имя в своей новогодней речи. Никого не упомянул, а Кольку Ежова — пожалуйста…

И все посмотрели на него с чувством радости и удовлетворения, а Бабель — так тот тоже прослезился и тоже не скрывал своих слез.

Здесь, в этой столовой, все были или чувствовали себя чекистами, — даже женщины, — и слова Сталина относились к ним в наибольшей степени, чем к кому-либо еще. Поэтому все одновременно переглянулись с умилением и гордостью, а едва в репродукторе зазвучал «Интернационал», запели сами, запели в полный голос, потому что и везде, на всех этажах и во всех квартирах тоже пели в голос, не боясь никого разбудить. А едва отпели, принялись поздравлять Николая Ивановича, тискать ему руку, а женщины — даже целовать его в щеки, взмыкивая от переполнявших чувств.

И во время этих поцелуев Николаю Ивановичу вспомнилось, как несколько дней назад стоял он в кабинете Сталина и ждал, что тот скажет, выслушав его доклад, как оценит работу, а Сталин, чуть раздвинув гардины, смотрел в окно, затем медленно повернулся лицом к нему, Ежову, а на лице странная такая улыбка, не поймешь, что означающая, и говорит: «Ты, Ежов, мой Малюта Скуратов… — Помолчал, разглядывая наркома, спросил: — Ты знаешь, почему Малюту звали Малютой? — Сам же и ответил: — Потому что маленького роста. Вот и ты… — И совсем уж неожиданно: — Я тобой доволен, Малюта: ты хорошо работаешь. Продолжай в том же духе».

Почему он так сказал? Не про Малюту, нет, а про то, что доволен. Неспроста сказал, нет, неспроста. До этого так не говорил. До этого выслушает, разве что головой кивнет, а чтобы похвалить, да еще вот так: «Я тобой доволен» — такого не было. К чему бы это?

Николай Иванович очнулся, когда из репродуктора зазвучали куранты, хлопнула пробка в потолок, запенилось в бокалах шампанское, «Ура! Ура! Ура!» — 1937 год остался позади.

«Все ли доживем до следующего?» — подумал Николай Иванович, но подумал беспечно и даже с восторгом.

Около двух ночи позвонил из Кремля нарком здравоохранения Крестинский:

— Вы чего там делаете? Приезжайте в Кремль: у нас тут весело, устраиваем катание с горок.

Женщины с восторгом встретили приглашение:

— Едем! Едем! Едем!

И Бабель туда же:

— Ах, как прекрасно!