Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Не прошло и недели, как Николай Иванович почувствовал, что Наркомат внутренних дел уходит из-под его влияния, ускользает из рук. Нет, его кабинет на Лубянке никто не занял, два раза в неделю, как всегда и до этого, он проводил в нем оперативные совещания руководящих работников наркомата, ставил перед ними задачи, подписывал бумаги, утверждал те или иные мероприятия. Но большую часть времени проводил в Наркомате водного транспорта, готовил справку и доклад Сталину о состоянии дел. И когда через некоторое время решил вникнуть в дела НКВД, оказалось, что поставленные им задачи переиначены, акценты работы наркомата смещены в другую сторону, люди используются для других целей. Было ясно, что за всем этим стоит сам Сталин. Николаю Ивановичу оставалось лишь констатировать имеющие место факты. Противиться этому порядку вещей не имело смысла, выбора не было — только по-настоящему впрягаться в новую работу. Хотя какой смысл и надолго ли?

Через неделю Ежов входил в кабинет Сталина уже фактически не как нарком внутренних дел, а исключительно как нарком водного транспорта: и говорили только о транспорте, и решения принимали по его работе, и спрашивал Сталин с Николая Ивановича только за водный транспорт. И ни слова о работе НКВД.

Было около десяти вечера, когда Ежов покинул кабинет Сталина. Настроение было хуже некуда. Запахнув шинель, он вышел из подъезда и зашагал к Ивановской площади, где его дожидался автомобиль. По кремлевским площадям ветер гонял белые космы мокрого снега. Снег облепил деревья с уже вовсю распустившейся листвой, опустил до земли лапы голубых елей, забил жерло Царь-пушки. Странная нынче весна: то жара — не продохнуть, то холод.

Домой не хотелось. Приедешь — а там Бабель. Но если даже его там нет, все равно делать дома совершенно нечего. Разве что напиться. Но напиться лучше где-нибудь в другом месте. Поехать в Дом Герцена к писателям? А как они встретят Николая Ежова, который фактически уже не нарком внутренних дел? Хорошо, если там Бабель: расшаркается, остальных заставит расшаркиваться же, а если его нет, то могут и не заметить. Правда, не заметить генерального комиссара госбезопасности трудно, но писатели — это такая сволочь, что и комиссара могут не заметить. Эх, мало он их давил: все руки не доходили, а надо бы, ох как надо бы порастрясти это продажное племя.

Нет, не поедет он в Дом Герцена. Ну его к черту! А поедет в свой новый наркомат. И вызовет туда же свою секретаршу, смазливую бабенку двадцати двух лет. Якобы поработать. Благо, холостая, незамужняя. Попка у нее уж больно кругла. И все остальное на месте. Видать, прежний нарком не зря пригрел ее у себя под боком.

И Николай Иванович, закурив, велел своему шоферу:

— В наркомат.

— Милый, — произнесла Елена Сергеевна, обращаясь к своему мужу, известному писателю и драматургу Михаилу Афанасьевичу Булгакову, который, отложив ручку с пером, сидел, откинувшись на спинку стула. Лицо его, округлившееся с некоторых пор, но с тем же налетом напряженного ожидания и упрямства, оставалось неподвижным, закаменевшим в скулах, и со стороны казалось, что глаза его совершенно незрячи.

Нет, он, конечно, видел, но совсем не то, что мог бы увидеть на его месте любой другой человек, не будучи самим Булгаковым.

А видел он, как…

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»

И почти тотчас же…

«…с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и кое-где разорванный голубой хитон. Голова была покрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора…»

И этот прокуратор вдруг заговорил сиповатым голосом с грузинским акцентом:

— Скажите, товарищ Булгаков, неужели мы вам так надоели, что вам непременно нужно за границу? Нам представляется, что хорошему писателю и в СССР найдется о чем писать.

— Я тоже считаю, Иосиф Виссарионович, что на чужбине русский писатель перестает быть русским писателем. И писателем вообще…

— Вот и договорились. Работайте, товарищ Булгаков. Работайте… — И долгие гудки прервали речь прокуратора.

Елена Сергеевна давно ожидала момента, когда Михаил Афанасьевич отложит перо. Это означало, что ее муж возвращается из дальних далей, но возвращаться он будет долго, а ее снедало нетерпение. И было отчего.

И она повторила, уже более настойчиво:

— Милый, ты уже закончил?

Ее обращение к Михаилу Афанасьевичу погасило в его сознании странные видения, он медленно повернулся к жене, собрал на лбу морщины, пытаясь сосредоточиться.

— Да?

— Извини, что я отвлекаю тебя, — заторопилась Елена Сергеевна. — Но тут вот в газетах вовсю ругают твоих хулителей. И даже Мейерхольда. Правда, о тебе ни слова, но всю эту братию разделывают под орех. Даже удивительно.

— Вот как? Действительно? — несколько оживился Михаил Афанасьевич. — Ну и что там?

— Да вот пишут, что арестованы Авербах, Киршон, Корнилов… тут много имен, я даже не всех знаю.

— А-а… Это все бывшие рапповцы. Вот Маяковский бы порадовался, если бы остался в живых. Уж кто-кто, а они ему крови попортили. Может, из-за них он и застрелился.

— Значит, есть мстительница за всех поруганных и гонимых, есть Немезида, мой милый. Я очень рада…

— Мда, радоваться-то как раз и нечему. Сегодня одних, завтра других, послезавтра третьих… Тут и не поймешь, кто кому мстит и за что. Если бы они не обладали властью, то мне, например, было бы совершенно безразлично, что обо мне говорят все эти Раскольниковы. И пусть говорят. В конце концов, они ничего бы не решали, будь у нас несколько другие порядки. Не критики и прочая окололитературная шваль выносят окончательный приговор произведению искусства, а время… А отомстить… отомстить я мог бы им и сам, как мстил Мольер своим недругам и завистникам. Но, в отличие от Мольера, у которого был свой театр, которому благоволил король, мои пьесы не ставят, прозу не печатают. Мольеру повезло, а мне не везет, и мщение, увы, вряд ли состоится… — Михаил Афанасьевич помолчал, напряженно морща высокий лоб, заговорил снова: — Вообще говоря, когда судьбы творцов находятся в руках одного человека, или некоего синедриона, решения которых исходят не из общечеловеческой справедливости, а из представлений о ней… — не договорил и зябко передернул плечами.