Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

И долго еще Степан смотрел вслед странному человеку, назвавшемуся Люшковым. Что-то было в этом человеке не то, что-то обманное. Жид, одним словом, а жидам какая вера?

Однако на другой день Степан все же пришел на условленное место, но не напролом, а таясь, вслушиваясь и внюхиваясь в парной воздух насыщенной влагой тайги. И не к десяти, а едва рассвело.

За час до назначенной встречи со стороны японского лагеря прибыло десятка два солдат с офицером, они окружили место встречи, затаились. И Степан ушел, так и не показавшись им на глаза, не хрустнув веточкой, не шелохнув листвой. И больше на границу ни ногой. Да только японцы вскоре повязали Степана: и йены оказались фальшивыми, и Люшков подробно описал своего провожатого, назвав фамилию и имя.

До самого японского лагеря Люшков никого не встретил. Шел, оглядываясь и прислушиваясь. Больше всего боялся, что его подстрелит из засады какой-нибудь хунхуз, позарившись на зеленый армейский плащ-накидку и хромовые сапоги. Тот же Степан — рожа зверская, такой прихлопнет и не задумается. К тому же явно что-то заподозрил.

За поворотом дороги вдруг всполошились сороки, невесть откуда взявшиеся, — и у Люшкова от страха ноги ослабели настолько, что он вынужден был сесть на землю и какое-то время приходить в себя. На мгновение возникло даже сожаление о сделанном: что если его опасения лишь плод собственной фантазии, что никто арестовывать его не собирается, а Горбач прислан в Хабаровск исключительно потому, что Люшков свое дело в ДВК сделал и его ждет новое назначение? И правда, почему именно его и непременно в расход? Или Сталину не нужны преданные ему люди? С кем он останется? Кто будет расправляться с его врагами?

Выкурив папиросу и глотнув из фляги коньяку, Люшков почувствовал себя лучше, вздохнул, тяжело поднялся и пошагал дальше. Гамарник тоже, небось, мучился, а пулю в лоб все-таки себе пустил. Идейный. А от Люшкова они не дождутся.

Сразу за поворотом дороги открылось обширное поле и ряды пятнистых парусиновых палаток. Люшков набрал в грудь побольше воздуху и вышел на открытое место. Он шел прямо на японский лагерь, высоко вскинув голову, всем своим видом стараясь показать, что он знает, что делает, что он японцам не враг, но и себе тоже.

Возле палаток ходил часовой. Заметив Люшкова, он, противу ожидания, не стал ни кричать, ни брать винтовку с длинным ножевым штыком на изготовку, он вообще почти не обратил на приближающегося Люшкова внимания. Однако, когда тот приблизился к нему шагов на десять, поднял руку ладонью вперед, и Люшков остановился. По-видимому, русские здесь были не в диковинку.

Появился офицер, что-то спросил по-своему. Люшков передернул плечами, сказал, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и властно:

— Позови свое начальство! — И добавил: — Полковник Намура.

Офицер смерил Люшкова с головы до ног презрительным взглядом щелочек-глаз, что-то сказал своему солдату и зашагал между палатками по дорожке, усыпанной желтым песком. Вернулся он через десять минут уже с двумя солдатами. Те встали сзади Люшкова, офицер повелительно взмахнул рукой, и уже вчетвером прошагали к палатке, над которой висел белый флаг с красным кругом посредине.

Полковник Намура оказался низкорослым человеком, до странности похожим на плакатного японца, какими их рисуют в России со времен русско-японской войны: узкоглаз, скуласт, редкие кривые зубы наружу. Он особенно казался невзрачным рядом с массивным и рослым Люшковым. Яркое солнце, висящее над сопками, пронизывало палатку насквозь зелеными лучами. Оттого и полковник казался зеленым, какого-то лягушачьего цвета.

Едва войдя в палатку, Люшков откинул капюшон, обнажив фуражку с красной звездой и малиновым кантом, затем распахнул плащ-накидку, актерским движением полных плеч сбросил ее на пол — и предстал перед японцами во всем блеске своих ромбов, золота шевронов, звезд и орденов, да, к тому же, еще и полевая сумка, маузер в деревянной кобуре и бинокль: хотел поразить, придать своему переходу на сторону японцев значение почти эпохальное.

Однако на лицах полковника Намуры и офицера не дрогнул ни один мускул, разве что глаза сузились еще больше.

— Я комиссар государственной безопасности третьего ранга Генрих Самойлович Люшков, начальник Управления НКВД Дальневосточного края, — отчеканил Люшков. — Я порываю со своим прошлым, порываю с преступным коммунистическим режимом и прошу у японского правительства политического убежища…

— Люськов — вася на-стоя-сяя фами-лия? — неожиданно спросил полковник Намура, бесцеремонно перебивая торжественную речь Люшкова, и вежливо улыбнулся одними губами.

Люшков вздрогнул, точно его схватили за руку в чужом кармане, но ответил твердо, даже, пожалуй, излишне твердо:

— Настоящая, господин полковник.

Да, он хотел сказать что-то еще по поводу своего перехода, но этот Намура своим дурацким вопросом сбил его с продуманного поведения и продуманных слов, заставил сердце биться сильнее. Даже ладони вспотели. Конечно, хитрый япошка именно этого и добивался, яснее ясного, так что главное — держать себя с достоинством и не показывать вида…

Молча, так и не решившись продолжить свою вступительную речь, Люшков расстегнул ремень портупеи, снял маузер и шагнул вперед, чтобы положить его на бамбуковый столик, но офицер подскочил, вырвал маузер из рук перебежчика.

Криво усмехнувшись, Люшков отступил назад, полез рукой в задний карман галифе за «вальтером», однако и в этом случае его желание предупредили стоящие сзади солдаты: руку сдавили в кисти, заломили назад, извлекли пистолет и сноровисто ощупали тело — от подмышек до самых сапог, сняли сумку и бинокль, забрали бумажник, портсигар, перочинный нож. Даже носовой платок и часы через минуту лежали на столике перед полковником Намурой.

Люшков хотел было запротестовать, но передумал: черт их знает, этих япошек, что у них на уме. Собрав в кулак все свое самообладание, он заговорил, как ни в чем ни бывало, показывая рукой на свою полевую сумку:

— В этой сумке карты дислокации советских войск в Дальневосточном крае, укрепрайоны. Все остальное у меня в голове.

— Осень хо-ёсё, — произнес полковник Намура и жестом показал Люшкову на стул. — Посю са-ди-ся. Моя бу-дет много спра-сивай, вася бу-дет много го-во-рися.

Не только Степана сдал Генрих Самойлович японцам, но и почти всю агентуру краевого УНКВД. В том числе и атамана Семенова, которого японцы считали безупречно честным по отношению к ним, а он, оказывается, служил красным. Люшков подробно рассказал о системе охраны границы, о дислокации застав, воинских гарнизонов, об их численности, вооружении, а еще о том, что во главе полков поставлены вчерашние командиры рот, во главе дивизий — комбаты, что межвойсковые связи разрушены, а боевые навыки утеряны, что командующий Дальневосточным военным округом маршал Блюхер не пользуется доверием Сталина и Ворошилова, пьет и в войсках почти не бывает.