Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Атлас не заметил, как начал отделять себя от «них». Эти «они» были безлики, «они» представлялись живыми мертвецами, снующими по коридорам Управления и хватающими живых людей своими когтистыми лапами. Правда, Винницкий и Рогозин тоже были «они», но в меньшей степени, и стояли они где-то рядом со старшим лейтенантом Атласом.

Прошел еще час, и еще. Выпита вся вода в графине, докурены окурки и даже бычок, найденный на полу у ножки шкафа с делами. И вдруг осенило: он напишет письмо домой, своей жене, и в этом письме расскажет, как он любит советскую власть, товарища Сталина, как он верен партии и рабочему классу. «Они» прочитают и поймут, что он совсем не тот, кого надо хватать и ставить к стенке.

Высунув язык от усердия, Атлас писал ровным каллиграфическим почерком:

«Дорогая, любимая моя жена Мара. Вот уже скоро год, как я вдали от тебя выполняю приказ партии и лично товарища Сталина по искоренению врагов советской власти «на нашенском», как говорил любимый Ленин, Дальнем Востоке. Бывшие буржуи, белогвардейцы, шпионы и диверсанты, тайные троцкисты — все они вредили делу построения коммунизма, индустриализации и коллективизации, хотели ввергнуть этот край в объятия международного империализма и фашизма…»

Атлас задумался на минуту: надо было как-то показать, что он старался разбираться по существу дела, что если и попадались невиновные, то не по его, Атласа, злой воле, а исключительно потому, что ему давали недостоверные сведения на некоторых товарищей и граждан. Но писать об этом в письме жене никак нельзя, а добавить к тому, что уже написано, нечего.

В коридоре опять затопало, и он, поспешно обмакнув перо в чернильницу, принялся писать дальше, так и не додумав мысль до конца:

«Страшно подумать, что стало бы с этим благодатным краем, если бы мы не… (Атлас зачеркнул «мы не»)… если бы партия и органы вовремя не пресекли вражескую деятельность этих бандитов. В газетах пишут, что и в других местах Советского Союза идет такая же работа, и я верю, что не пройдет и двух-трех месяцев, как большинство врагов будет уничтожено, стерто с лица земли…»

Что писать дальше, он не знал. Не рассказывать же о пропаже Люшкова, об аресте Винницкого и Рогозина, о новом начальнике Управления Горбаче. Тогда о чем? Ему казалось, что написанного явно недостаточно для того, чтобы доказать свою невиновность перед партией и советской властью, свою преданность им. А писать о том, как он тоскует здесь по семье, по сыну и жене, как ему все опротивело, было опасно. Он вспомнил Дудника: от него пришло всего одно письмо, да и то из госпиталя в Благовещенске. Помнится, он, Атлас, прочитав письмо, очень пожалел Артемия: надо же так не повезло человеку: только приехал, только начал работать и вот тебе нате — ранение. Теперь Атлас завидовал Дуднику: в госпитале его наверняка никто не тронет.

В соседнем кабинете хлопнула дверь и снова затопали по коридору.

«На днях состоится собрание нашей партийной организации, на котором будет подведен итог…»

А вдруг это сведение посчитают секретным? Вдруг увидят в нем намек на что-то антипартийное? Спина Атласа взмокла, он растерянно огляделся. С другой стороны, зачеркивать нельзя: тоже могут подумать что-нибудь не то… И Атлас продолжил в отчаянии:

«… нашей работы. К сожалению, были упущения. Не исключено… — Он зачеркнул эти слова, потому что они доказывали его сомнения в истинности происходящего, и написал: — Уже доказано, что в наших рядах укрывались враги и старались очернить и уничтожить как можно больше честных партийцев и преданных партии и товарищу Сталину чекистов…»

Атлас вытащил из кармана штанов грязный платок, вытер им мокрое лицо и шею. С платка посыпались крошки табака. Забыв о письме, он стал выворачивать карманы и вытряхивать на постеленную на стул газету все, что в карманах его завалялось, затем тщательно перебрал — получилось хоть и на очень тоненькую, но самокрутку.

Закурив и почувствовав приятное головокружение, Атлас принялся перечитывать письмо: вроде бы все написано, как надо, — не придерешься. Впрочем, если он и лукавил в чем, то разве что самую малость. К тому же он имел на лукавство моральное право: еврей не обязан говорить гоям всей правды, если эта правда может принести ему вред. И хотя Атлас считал себя атеистом, догмы иудаизма, зазубренные в детстве, сидели в нем крепко, составляя как бы его вторую сущность, которая могла быть востребована в любую минуту.

Докурив самокрутку до пальцев, Атлас подольше задержал дым в легких, с сожалением посмотрел на мокрый сморщенный окурок, задавил его в пепельнице и вздохнул: после курения захотелось есть.

Дверь вдруг открылась — Атлас похолодел и с трудом поднял голову от стола, жуткий страх парализовал его волю и сковал тело.

— Вень, у тебя курить не найдется? — спросил его заглянувший в дверь старший сержант из соседнего отдела Степан Мурыжников, из местных, рыжеволосый увалень с зелеными, как у кошки, глазами. — А то, понимаешь ли, все искурил, а уходить из кабинета боюсь: сказали ждать на месте.

— Нет, Степан, я тоже все выкурил, — произнес Атлас, чувствуя, как уходит страх и холодный спазм отпускает его желудок: значит, не он один боится, не он один со страхом ожидает решения своей судьбы. — И вдруг, неожиданно для самого себя, предложил: — Пойдем в буфет вместе. — Глянул на часы: — Да и в столовую пора: живот подвело.

Мурыжников расплылся в благодарной улыбке.

— И правда, пойдем! — подхватил он, вдруг как-то по-идиотски хихикнув. — А то сидишь, понимаешь ли, сидишь, а чего сидишь и сам не знаешь. — И с надеждой глянул на Атласа.

Оба знали, почему сидят, оба боялись и ожидали одного и того же.

Они шли по коридору в противоположное крыло здания, где помещалась столовая для сотрудников Управления, шли плечо к плечу, иногда прижимаясь друг к другу, точно такая близость могла оградить их от всяких неприятностей, заискивающе улыбались встречным и изо всех сил старались показать, что у них-то все в порядке, бояться нечего. Никто их не остановил, даже не окликнул. В буфете они купили по три пачки папирос, съели по тарелке щей с мясом, по две порции гуляша, выпили по три стакана чаю, и все никак не могли насытиться, но более всего оторваться от этого стола, казавшегося им островком безопасности.

Но обеденный перерыв не бесконечен, и им пришлось вернуться в свои кабинеты.

Так, в ожидании, прошел весь день — и ничего не случилось. О них словно забыли. Мурыжников, а он в органах недавно, проводил время у Атласа, оставив на своем столе записку: «Я у тов. Атлас. Решаем задачу по профилактике правонарушений со стороны отдельных граждан и несознательных». Но ничего они не решали, даже разговаривать почти не разговаривали: не о чем было разговаривать. Тем более о страхах своих — о них-то ни разу и не обмолвились.