Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Тебе, разумеется, легче: забился в норку и ждешь, когда командарм Матов всех врагов образумит. Вылез из норки, жив-здоров и невредим, чем не герой!

В комнату заглянул еще один капитан, Ордынский. Он едет с Матовым до Омска.

— Ну что, Матов, готов? — спросил Ордынский, не переступая порога комнаты: плохая примета.

— Готов.

— Тогда давай, робяты, к нам: на дорожку посошок — духом с гору, сам с вершок.

— Поэт, едренать, — хохотнул Крапов.

Восемь человек собрались в одной комнате: шестеро отъезжающих, двое провожающих. Разлили по стаканам водку, тайком пронесенную в общежитие, выпили, закусили кильками в томатном соусе. Помолчали, поднялись разом, подхватили свои чемоданы и вещевые мешки, вышли из комнаты, серьезные, сосредоточенные, точно на войну.

На Казанском вокзале военных больше, чем обычно. Все рода войск. До отправления поезда Москва-Владивосток двадцать минут. Матов огляделся по сторонам: Веры нет.

— Не пришла? — спросил капитан Ордынский и сочувственно вздохнул.

— Опаздывает, — нахмурился Матов.

— Для женщин — нормальное состояние.

Матов подумал: «Для своей женщины я этого состояния не хотел бы».

— Ладно, я пошел. Отнесу свои вещички, приду за твоими, — пообещал Ордынский. — Дежурь пока.

Веру Матов заметил лишь потому в этой толчее, что чей-то серый берет метался среди военных фуражек и непокрытых голов, все время приближаясь и увеличиваясь в размерах. И вот она вырвалась из толпы, в одной руке большущий букет алых пионов, в другой авоська с бумажными кульками, лицо раскраснелось, в глазах не погасший страх.

Этот страх сказал Матову так много, что у него защемило сердце не столько от близкой разлуки, а больше оттого, что все может этим и кончиться.

Вера остановилась в двух шагах от него, точно налетела на препятствие, заговорила торопливо и сбивчиво:

— В трамваи не сядешь. Бог знает, что творится! Как будто вся Москва куда-то собралась уезжать в одночасье. Я так боялась опоздать… Вы извините… — И, протянув ему букет и авоську: — Это вам, Коля. Это от меня, а это от мамы. Мама напекла вам в дорогу пирожков и булочек. Ну, и еще там… от папы. В общем, потом посмотрите. Ехать вам долго…

Вышел Ордынский, поздоровался с Верой.

— А мы уж и не чаяли, глаза все испечалили, — пропел он, отпуская ее руку. Подхватил вещи Матова. — Ну, я понес, Николай. — И к Вере: — Верочка, не забудьте отпустить сего воина: и так в армейских рядах пробоина.

— Да-да, я постараюсь, — ответила Вера и виновато улыбнулась. Спросила, глядя вслед Ордынскому: — Он, что, стихи пишет?

— Да так, дурачится, — пожал плечами Матов.

Они стояли и молчали. Их толкали, то разделяя, то сближая, и когда они оказывались слишком близко друг к другу, то сами, чего-то испугавшись, делали полшага-шаг назад, устанавливая между собой незримую, но необходимую дистанцию.

— Можно, я напишу вам? — спросил Матов, когда сквозь гул толпы пробился первый удар колокола.

— Да-да, конечно. Я вот вам и адрес приготовила. — Вера отчего-то вспыхнула и, достав из сумочки конверт, протянула Матову.

Он поблагодарил, догадавшись, что если бы не спросил, конверт так и остался бы в сумочке. Чтобы не стоять пень-пнем, стал засовывать конверт в полевую командирскую сумку. Она смотрела, как он старается и мучилась за него: каждое его неловкое движение отзывалось на ее лице болезненной гримасой.

В колокол ударили дважды. Матов подумал: «Почему сигнал с помощью колокола называют звонком? Странно». Беспомощно огляделся по сторонам. А по сторонам люди целовались, плакали, говорили какие-то слова друг другу, что-то кричали, смеялись, двигались. И только они с Верой…

Он вдруг испугался, что она подумает, будто ему в тягость и эти проводы, и их непродолжительное знакомство. Он шагнул к ней, взял за руку, заговорил торопливо, как и она несколько минут назад:

— Мне так много хочется вам сказать, Вера, так много… И так не хочется, чтобы эти слова прозвучали впопыхах.

— Я знаю. Мне тоже хотелось… Вы пишите мне, я буду ждать… Я вам тоже писать буду. И берегите себя. Пожалуйста.

У Матова стеснилось дыхание, он, забывшись, сжал ее тонкую руку. Вера ойкнула и с испугом посмотрела ему в глаза.

Проводница крикнула:

— Товарищи отъезжающие! Прошу в вагон!

Матов оглянулся на проводницу, потом на Веру.

И тут она сама шагнула к нему, обвила его шею руками и поцеловала в губы. Он услыхал ее шепот:

— Я буду вас ждать… всю жизнь.

Матов задохнулся, схватил Веру за плечи и тут же отпустил: колокол ударил трижды, рявкнул паровоз, дернулись вагоны.

— Боже, да идите же! — вскрикнула Вера, и Матов вскочил на подножку движущегося мимо вагона.

Вера шла за ним, лавируя между людьми, махала рукой, но вскоре пропала в толпе, а он все выглядывал ее, все выглядывал… Боже, неужели это любовь?

— Смотрел я на вас, — сказал Ордынский с неожиданной грустью, когда Матов вошел в свое купе, — и завидовал. Честное слово. Мне вот с женщинами не везет. Поначалу вроде бы все идет нормально, а потом вдруг как отрезает. Будто они чувствуют во мне что-то такое, для себя опасное, о чем я сам даже и не подозреваю.

Матов, продолжая находиться под впечатлением прощания, с мучительной гримасой глянул на товарища, не понимая, о чем речь. Но сказать что-то было необходимо, и он сказал:

— У нее родители хорошие… Один раз только и видел, да и то в театре.

— А дома, что же, у них так и не был? — удивился Ордынский.

— Не довелось. Все время так получалось, что… — И Матов махнул рукой.

Ордынский переложил авоську с пакетами, принесенную Верой, с сидения на столик.

— Что-то у тебя здесь подозрительно вкусно пахнет, — произнес он. — И что-то булькает. Учти, если это алкоголь, то твоя Верочка очень рассчитывает на тебя в будущем — зависимость, выведенная очень умными и наблюдательными людьми.

Булькало в солдатской фляге — и это был спирт.

— Сразу видно, что отец у нее медик и профессор, — похохатывал Ордынский. — В животе пустовато, да фляжка маловата.

Сидевшие напротив два молодых загорелых человека, очень похожих друг на друга, переглянулись, и один из них, малость постарше и в очках, сказал:

— Это не беда: к вашей фляжке у нас еще своя найдется. — Протянул Матову руку, представился: — Павел Кровельщиков, геолог. А это Сергей Дранников. Тоже геолог. Едем в Якутию. — И предложил: — Давайте-ка я ваши цветы пристрою в банку. У нас тут по случаю завалялась.

Во Владивосток Николай Матов приехал ранним утром 29 июля 1938 года. Город, разбежавшийся по холмам, окружающим бухту Золотой Рог, еще спал. Над ним всходило красное, как помидор, солнце. Со стороны бухты наползал туман. Словно из другого мира звучали время от времени из тумана корабельные ревуны, над белым колышущимся покрывалом торчали мачты и трубы, черный дым из труб мешался с белым туманом, оседал на лицах и одежде жирными крапинками.