Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Мой псевдоним ничуть не хуже и не лучше любого другого и не претендует на исключительность, — выдавил наконец Винницкий и обиженно поджал толстые губы.

— А я думаю, что претендует, — повысил голос Горбач. — Более того, он, твой этот псевдоним, выражает твою антипартийную сущность. Отсюда налицо и всякие перегибы. Я не потерплю, чтобы мне пудрили мозги, майор, прикрываясь всякими высокими материями. Мне нужна голая правда. — И тут же, без всякого перехода и совершенно спокойно: — Других версий, майор, не имеешь?

Винницкий вздрогнул. Он думал, что крик этот сейчас завершится вызовом охраны, а тут вдруг «версии» и «майор». Может, пронесет?

— Я думаю… — начал он глухим голосом и споткнулся: с языка чуть не сорвалось ответное «товарищ майор», но он вовремя догадался, что в таком повторении — да еще «товарищ»! — прозвучит как бы вызов новому начальнику, и решил его никак не величать. — Не исключено, что товарища Люшкова подставили не выявленные враги советской власти, боящиеся разоблачения.

— Подставили, говоришь? — усмехнулся Горбач. — Хорош начальник УНКВД края, если его можно подставить. А на кой ляд Люшкову вообще нужно было идти на связь с каким-то паршивым агентом? Ты об этом не подумал, майор?

— Подумал, но… но я… но мне и в голову не пришло, что товарищ Люшков…

— Он враг, а не товарищ! — взорвался Горбач и стукнул ладонью по столу. — Он сбежал к японцам — яснее ясного! Наломал дров и деру. Мы еще разберемся, чего он тут натворил, с какой целью и кто ему в этом помогал. А пока, майор, сдай дела капитану Середе. В ближайшее время проведем партсобрание и разберемся, кто нам товарищ, а кто враг. Можешь быть свободен.

Винницкий вернулся к себе в кабинет, где его уже дожидался капитан Середа. Этот хоть не кричал и не стучал кулаком по столу. Зато был въедлив и дотошен до такой степени, что у Винницкого иногда сдавали нервы. Да еще это упорное нежелание говорить по-русски, хотя Винницкий сам слыхал, как капитан чешет по-русски — и без всякого акцента и украинизмов.

— Что ты все роешься, капитан? Все на виду, у меня от начальства и партии секретов не было и нет.

— То воно, разумиится, так, а тильки хто ж его знаить, що воно таке на самом дили, — увертывался капитан и задавал следующий вопрос: — А кажи мени, товарищ майор, скильки у тоби протоколив дознаньня, а скильки врагив народу пишлы у распыл безо усяких протоколив?

— Скильки пишлы, стильки и пишлы, — не выдержал Винницкий.

— Ось у том усе и дило, що лева рука не чула, що робыла права, — с явным удовлетворением подвел итог передачи дел Середа. И уже на чистейшем русском: — Худы твои дела, майор. Не позавидуешь.

Винницкий не заметил, когда Середа нажал кнопку вызова, но услыхал, как сзади хлопнула дверь, раздались быстрые шаги, и за его спиной встали двое.

— Сдай оружие и удостоверение личности, гражданин Винницкий! — произнес Середа с гадливым выражением на лице. — Ты арестован.

Внутри у Винницкого что-то дрогнуло и холодной ледышкой покатилось вниз. «Вот и все, вот и все!» — стучало у него в висках. Руки не слушались, пуговица на кармане гимнастерки, где хранилось удостоверение, никак не хотела пролезать в петлю. Чьи-то проворные руки сзади расстегнули кобуру и вынули наган, привычно обшарили все тело, ловко извлекая из карманов расческу, маленькое зеркальце и записную книжку. С руки соскользнули швейцарские часы, с тела — портупея, из нагрудного кармана выпорхнуло удостоверение личности, с гимнастерки с мясом вырваны значки и ордена. Знал бы Винницкий, что то же самое — за исключением орденов и знаков различия — два дня назад проделали с его бывшим начальником японцы, он бы, поди, не столько удивился такому совпадению, сколько позлорадствовал: Люшков ушел, бросив его, Винницкого, на произвол судьбы, а мог бы взять с собой…

Уснуть и не проснуться: знакомые коридоры, знакомые ступеньки лестницы — все вниз и вниз, знакомые охранники и железные двери камер-одиночек. Так за какие же подвиги, товарищ Винницкий, и какой титул вы получили от советской власти за свое усердие? Майор госбезопасности — и только-то? А впереди лишь боль и мрак, боль и мрак… Надо было застрелиться еще тогда, когда он передавал Люшкову шифрованную телеграмму о прибытии Горбача и аресте в Москве Кагана. Почему он решил, что смена руководства касается только Люшкова, а не его, Винницкого?

— Стоять! Лицом к стене!

Охранник открыл дверь камеры, посторонился.

— Заходи!

Винницкий шагнул и замер на пороге, вглядываясь в полумрак камеры. Он ничего не успел там рассмотреть: сильный удар по голове — и он мешком свалился вниз, не почувствовав боли от удара о цементный пол.

Вениамин Атлас каждый день ровно в девять являлся на работу в Управление внутренних дел, шел по коридору первого этажа почти до самого конца, открывал дверь своего кабинета, садился за стол и ждал… Ждал, что вызовет новый начальник секретно-политического отдела, прибывший вместе с новым начальником Управления майором Горбачом, или начальник группы, или еще кто-то, — должно же когда-нибудь кончиться это безделье и полная неопределенность. Атлас знал, что арестован Винницкий, что пропал Люшков, что арестованы все начальники отделов, в том числе и Рогозин-Жидкой, что начали хватать рядовых сотрудников. Атлас ждал своей очереди. И почему-то верил, что его не схватят: ведь он ничего такого не делал, а лишь выполнял приказы. Правда, не все приказы ему нравились, так это еще не значит, что он не должен был их выполнять. Попробовал бы кто-нибудь на его месте.

Боже, как все страшно, как глупо повернулось! Наверное, то же самое испытывали и те, кого арестовывали с непосредственным участием и самого Атласа. Впрочем, какое ему до них дело! Не он, так кто-нибудь другой. Те, что арестованы и расстреляны, были обречены. Но, получается, что и он обречен тоже. Чья-то недобрая воля сорвала его с места и понесла по стране, все дальше и дальше от семьи, все дальше и дальше от дома. Не объяснить эту волю, не воззвать к ней, когда она обернулась против тебя самого. Остается лишь ждать и на что-то надеяться.

Атлас тряхнул пачку «Беломора» — из нее посыпалась лишь табачная крошка. Сходить в буфет? Но из кабинета выходить страшно. Лучше, если возьмут в кабинете, чем где-то в другом месте, на виду у всех. На виду — этого он боялся больше всего. Несколько раз, подталкиваемый нестерпимым желанием курить, вскакивал и шел к двери, но, едва взявшись за ручку, замирал на месте, и все в нем замирало, лишь слух оставался жить, улавливая малейшие звуки, доносящиеся снаружи.

Вот по коридору затопали — и Атлас отскочил от двери: войдут, увидят его возле двери, подумают, что он… Они могут подумать все, что угодно, они могут любому его поступку придать нужное им объяснение…