Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

И вдруг Жуков услыхал свою фамилию. И насторожился. Выступал старший политрук из корпусной многотиражки.

— Да, мне всегда казался подозрительным этот человек! — воскликнул оратор, показывая рукой в сторону президиума. — Правда, у меня нет непосредственных данных о его вредительской и шпионской деятельности. Но тот факт, что он служил под непосредственным командованием таких врагов народа, как Тухачевский и Уборевич, что он наверняка снюхался с ними, служа в инспекции кавалерии при наркомате обороны и на других должностях, есть факт бесспорный и неопровержимый. Я думаю, что партийная организация корпуса должна разобраться, почему комкор Жуков так быстро продвигается по службе, хотя звезд с небес, как говорится, не хватает. Надо разобраться, почему товарищ Жуков считает, будто опыт нашей армии, накопленный в период гражданской войны, уже устарел и годится лишь для того, чтобы его сдали в музей. От этих рассуждений тянется прямая дорога к Тухачевскому, от Тухачевского к Троцкому и прочим прислужникам мирового империализма. А то получится так, как говорил товарищ Ворошилов: главные занозы мы вытащили, а неглавные остались, а от них, сами знаете, происходят всякие нарывы и воспаления организма. Как бы нам потом локти себе кусать не пришлось, товарищи коммунисты. Обязанность большевика, члена ленинско-сталинской партии требует от меня сказать больше того, что было здесь уже сказано: есть у нас еще и такие товарищи, чья преданность партии и товарищу Сталину находится под большим вопросом. Я имею в виду не только комкора Жукова, но и некоторых командиров дивизий и полков, а также отдельных политработников. Потому что нам, газетчикам, постоянно вращающимся в красноармейских массах, виднее, кто чем дышит не только внизу, но и наверху. И список таких командиров, сущность которых нуждается в тщательной проверке со стороны парторганизации, вот он! — и оратор помахал белым листком бумаги. — Его я передаю непосредственно комиссару первого ранга товарищу Мехлису, как принципиальному большевику и ближайшему соратнику товарища Сталина.

И с этими словами, громко топоча каблуками по деревянному настилу подмостков, держа белый листок в вытянутой вперед руке, оратор направился к столу президиума, не глядя ни на кого, кроме Мехлиса. На его полном лице застыла гримаса то ли боли, то ли омерзения к тем, кто в этом листке поименован. Положив листок перед Мехлисом, он произнес с надрывом в голосе:

— Прошу вас, товарищ комиссар первого ранга, принять и рассмотреть в срочном порядке!

— Рассмотрим, — буркнул Мехлис, взял листок, пробежал его глазами и положил в папку.

Зал точно окоченел.

И Жуков вспомнил стычку с этим редактором «Боевого листка» по поводу одной из заметок, опубликованных в этом «листке». В ней говорилось, что опыт армий западных стран нам не указ, что мы имеем свою славную историю, на которую и должны опираться. Жуков пытался доказать газетчику, что, слов нет, исторический опыт важен, но на нем одном далеко не уедешь, надо искать новые формы и методы, не грех кое-что перенять и у наших потенциальных противников. Редактор… дай бог памяти, как же его фамилия? — нет, не вспоминается, — вроде бы согласился, а на самом деле вон какие сделал выводы.

И в своей груди Жуков, не раз глядевший в глаза смерти, почувствовал леденящий холод.

Через неделю Жукова вызвали в партийный комитет штаба корпуса, располагавшийся на том же втором этаже здания, что и кабинет Жукова. Только в другом крыле. Секретарь комитета капитан Воронец, пряча глаза, протянул Жукову листок, в котором были перечислены обвинения в его, Жукова, адрес: отход от линии партии на современное строительство вооруженных сил, преклонение перед Западом, тесное сотрудничество с предателями Родины и партии Тухачевким, Уборевичем и Якиром.

— Но это же ложь! — возмутился Жуков. — Я, как и тысячи других, служил под командованием названных товарищей… то есть бывших товарищей, разумеется, но из этого не следует, что я сотрудничал с ними в их шпионской деятельности.

— Но вы посылали им отчеты о боеготовности подчиненных вам воинских подразделений, которые они передавали в германский Генштаб.

— Посылал. И все посылали по команде. Ибо так положено. Так что теперь — всех на плаху? Ты хоть понимаешь, что говоришь?

— Попрошу мне не тыкать, товарищ комкор! — взвизгнул секретарь парткома, поднимаясь из-за стола, и уши его вспыхнули малиновым цветом. — Вы эти хамские привычки бросьте! Я представляю здесь партийную организацию! И не позволю вам, товарищ комкор, унижать мое командирское и партийное достоинство!

Жуков набычился, закусил нижнюю губу: он не привык, чтобы на него кричали. В царской армии — другое дело. Или когда он командовал эскадроном при подавлении антоновского мятежа. Но это были такие времена, когда никто за словом в карман не лез, пользовался первым же пришедшим даже и не на ум, а на язык. А тут какой-то капитанишка ему, комкору, который…

— Я буду жаловаться, — бросил Жуков, повернулся и вышел.

Он быстро шел по длинному коридору. И чем дальше, тем все более крепло в нем ощущение, что движется он как бы в пустоте: все, кто появлялся в коридоре, куда выходило множество дверей, тут же, завидев командира корпуса, кидались назад, точно он был прокаженным и мог заразить любого, кто окажется с ним рядом.

Войдя в свой кабинет, не обратив внимания ни на своего адъютанта, ни на дежурного по штабу, вскочивших при его появлении, он сел за стол и обхватил голову ладонями. Хотя он погрозился жаловаться, но слова были сказаны только потому, что сказать больше было нечего. Да и кому говорить? Этому капитану, который и сам небось дрожит за свою шкуру в ожидании, как бы и его не притянули за подобное же. Жаловаться в политуправление округа? Бесполезно: начальник политуправления присутствовал на партконференции и словом не обмолвился против. Остаются двое: Ворошилов и Сталин. Но не усугубит ли жалоба, отправленная на их имя, его положение? Станут ли они разбираться с каким-то комкором, каких в армии не один десяток? Нет, этот шаг надо хорошенько обмозговать.

Нажав кнопку вызова, он приказал застывшему в дверях адъютанту:

— Вели оседлать моего коня.

— Есть! — произнес адъютант и вышел из кабинета, тихонько прикрыв за собой дверь.

Через десять минут Жуков спустился с крыльца. Ординарец держал под уздцы вороного дончака. Рядом стоял адъютант со своим конем.

Жуков с крыльца вдел ногу в стремя, кинул в седло крепко сбитое тело. Увидев, что и адъютант садится в седло, коротко бросил:

— Останешься здесь. Я буду через час.

Огрел коня плетью, и тот, взвившись на дыбы от незаслуженной обиды, рванул с места в карьер, храпя и екая селезенкой.