Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Мимо пролетали дома и домишки захолустного городка, приютившегося на крутом берегу небольшой реки. Из-под копыт шарахались куры и гуси. Над плетнями белели белыми платками бабьи головы, соломенные шляпы стариков.

Несколько минут бешеной скачки — и последний дом остался позади, а грунтовая дорога с разъезженными тележными колеями почти сразу же нырнула в густой полумрак елового леса. Свистел в ушах ветер, мелькали стволы деревьев, солнечные пятна сменялись темной тенью, конь выгибал шею, косил кровавым глазом, будто пытаясь угадать, как долго ему скакать неизвестно куда и зачем.

Вымахали в поле, голубое от цветущего льна. И Жуков придержал коня, пустив его размашистой рысью. Дальше потянулся луг. Слева река, справа пасется стадо коров, мечутся туда-сюда их хвосты, отгоняя мух и слепней. Пастух стоит в распахнутом брезентовом дождевике, длинный ременный кнут свисает с его плеча, над лесом и полем громоздятся облака. Похоже — к дождю.

Жуков повернул к реке, берега которой поросли копнообразными ивами. Конь вошел в воду по колена, стал пить, фыркая от удовольствия, роняя в воду звонкие капли.

Так что же дальше? Скакать и скакать, а потом вынуть револьвер и застрелиться? Как Гамарник? Нет, это не выход. Но и ждать, пока над тобой поднимется топор палача, еще хуже. И думать тут не о чем. Отбить телеграмму Ворошилову, который его, Жукова, знает. Может, не так хорошо, как хотелось бы, но рядом с ним Буденный, тот знает лучше, подскажет, если, конечно, спросят. А вторую телеграмму — для страховки — Сталину. А там будь что будет.

Через час Жуков остановил коня возле почты, привязал его к стойке крыльца. Вошел в открытую дверь, в прохладный полумрак небольшого помещения. Спросил:

— От вас можно послать телеграмму в Москву?

— Да, конечно, — ответила молодая и очень миловидная женщина.

Но Жукову было не до ее внешности. Он попросил бумагу и карандаш.

— Так есть бланк, товарищ командир, — сказала женщина, мило улыбнувшись. — А на столе ручки и чернильница.

— А-а, ну да. Давайте ваш бланк. Два бланка, — поправился он.

Взяв бланки, уселся за стол, задумался. Потом решительно написал:

«Партийная организация шестого кавкарпуса возбудила против меня дело в противодействии политике партии в военном строительстве, связях с осужденными врагами народа, преклонении перед Западом. Считаю эти обвинения необоснованными. Прошу разобраться. Комкор Жуков Г.К.» Перечитал, остался доволен. Затем написал адреса: «Москва, Кремль, Сталину И.В.» — на одной телеграмме; «Москва, Наркомат обороны, Ворошилову К.Е.» — на другой.

И отдал бланки женщине.

Женщина, прочитав, тихо охнула и прикрыла рот ладонью.

— Тут вот у меня телеграмма от Жюкова… Что это за Жюков такой? — спросил Сталин у маршала Ворошилова, когда тот собрался покинуть кабинет после доклада о прошедших учениях в Закавказском военном округе.

— Жуков? — переспросил Ворошилов. — Жуков — это командир Шестого кавкорпуса, который дислоцируется на границе с Польшей в Белорусском военном округе.

— И что? Почему он обращается непосредственно ко мне через голову своего начальства. У тебя что, субординация не соблюдается?

— Соблюдается. Но это особый случай. Я говорил с Буденным. Он отзывается о Жукове положительно.

— Значит, он и тебе жаловался?

— Жаловался.

Сталин встал из-за стола, прошелся по ковру вдоль стола для заседаний. Остановился в его конце, велел:

— Разберись.

— Я передал это Мехлису… — начал было Ворошилов.

— Сам разберись! — повысил Сталин голос. — Мехлису только дай, он всем головы поотрывает.

— Хорошо, Коба, я разберусь лично.

— Не сам. Поручи Буденному: он должен знать свои кадры. Вот пусть и занимается.

Сталин помолчал, затем тихо произнес, но Ворошилов расслышал:

— Мне нравятся люди, способные постоять за себя.

В огромной квартире, занимаемой Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, директором и главным режиссером театра имени Всеволода Эмильевича Мейерхольда же, собралось десятка три актеров, писателей, композиторов, режиссеров, поэтов, драматургов, критиков — все евреи. Ждали гостя — знаменитого немецко-еврейского писателя Лиона Фейхтвангера, приехавшего в Москву на короткое время из… Никто не знал, откуда он приехал, где нашел приют после побега из немецкого концлагеря, куда его отправили, едва Адольф Гитлер захватил власть в Германии.

Приглашенные сидели за большим столом, на котором стояли бутылки с коньяком, водкой и вином, вазы с фруктами, плотно закрытые крышками салатницы.

Обычно, когда эти люди встречались, тут же начинались разговоры «за театр», «за литературу» и за прочие милые их сердцу вещи. Но сегодня оживленного разговора между хорошо знающими друг друга людьми не получалось. Разве что реплики «за погоду», в том смысле, ожидать ли еще холодов и не летних дождей, и когда наконец лето заявит о себе во весь голос.

— Как мерзко, братья, жить в Москве в объятьях питерской погоды, — продекламировал поэт Фефер, поведя в пространстве тонкой рукой.

— И изнывать весь день в тоске, глядя на мрачны небосводы, — подхватил другой поэт, по фамилии Уткин.

Посмеялись, но не слишком весело.

Гость запаздывал.

Нервничали, поглядывая на часы.

Нервничал хозяин, бегал по гостиной, заламывая руки. Иногда останавливался, окидывал взглядом стол и собравшихся за ним людей, морщил лоб, что-то вспоминая очень важное, и уже в какой раз напоминал:

— Значит, как договорились. Чтобы никакой разноголосицы.

Хотя встреча эта была, по заверениям хозяина квартиры, вполне легальной, и на ней присутствовало сразу несколько «секретных» сотрудников НКВД, о которых знали все присутствующие, однако тот факт, что в одном месте собралось столько евреев для встречи с иностранцем, в то время как по стране катится небывалая чистка всех и вся, заставляло многих ежиться и даже жалеть, что их втянули в непонятное для них дело. При этом было известно, что встреча запланирована свыше, следовательно, результат ее тоже запланирован и не может таить в себе ничего страшного. Более того, каждый знал, что сказать по тому или иному поводу, и без всяких там двусмысленностей, а ясно и понятно, чтобы гость, оказавшись за пределами страны, не смог повернуть слова по-своему и не в ту сторону. А кое-кому вообще не досталось никакой роли, разве что кивать головой и молчать. Не знали только, о чем может завести речь почетный гость, а всего не предусмотришь. Тем более что имелся печальный опыт с Андре Жидом.

Наконец раздался звонок в дверь.

Мейерхольд, похожий на складной метр, с вытянутым лицом, кинулся в прихожую. Там затарахтели восклицания на немецком языке, и все гости почему-то встали из-за стола при звуках этой речи. Возможно, они не хотели, чтобы зарубежный гость подумал, будто они пришли сюда поесть, а не ради знаменитого писателя с той стороны. Возможно и всякое другое толкование — в зависимости от того, кто будет толковать и с какой целью.