Сяошэн Лян - Исповедь бывшего хунвэйбина

Финал любовной пары, о которой я говорил, оказался трагическим. Девушка воспользовавшись родительскими связями, перевелась в Дацин, но сердце не зарубцевалось и в конечном счете нервы сдали. Она выбросилась из окна второго этажа больницы, пытаясь покончить жизнь самоубийством, однако насмерть не разбилась. Позвоночник раздробился на несколько частей, но она не умерла, живет по сей день, только стала живым трупом, ее тело в нескольких местах скреплено трубками.

А того парня еще до ее отъезда с командира взвода разжаловали до рядового бойца и послали разнорабочим в столовую. Когда она уехала, он каждый день ходил, как в воду опущенный, похоже у него помутилось сознание, он замкнулся, онемел, как камень.

Во время уборки урожая в роту приехала партия знакомых из Пекина. Одну из девочек этой группы определили в столовую. Ему часто приходилось работать вместе с ней. Он раскатывал тесто, она делала пампушки. Но при этом почти все время молчали. Ему ни с кем не хотелось разговаривать. Она, видя его хмурое лицо, боялась первой заводить с ним разговор.

Однажды они вместе работали в ночную смену, готовили пищу для трактористов и комбайнеров.

Он молча, с удрученным видом, раскатывал тесто, да так нажимал на скалку, что стол раскачивался, казалось, что он хочет развалить его. На глазах у него были слезы, они капля за каплей падали на стол.

Он тогда получил из дома письмо и узнал о несчастье своей подруги.

Та девочка из Пекина встревожилась и испугалась, как можно осторожнее спросила его:

— Что с тобой?

И вот тогда, обхватив голову руками, пряча лицо, он излил свое горе.

Он рассказал ей о своей любви...

Она высказала ему свое глубокое соболезнование...

В ту ночь он нашел человека, который смог понять его. Он очень нуждался в таком человеке...

Он доверил ей свой дневник. В нем он писал о своей любви, о позоре и унижении, которые она ему принесла, о ненависти ко многим людям, которые его опозорили....

С той ночи отношения между ним и пекинской девочкой улучшились. Всего лишь улучшились и не больше. Кроме нужды в понимании и получении этого понимания, кроме необходимости сочувствия и получения сочувствия, кроме сострадания, никаких других более сложных взаимных отношений у них не возникло. По его мнению, понимание, сочувствие и сострадание честной девочки было достаточной точкой опоры для того, чтобы жить дальше. Она, по ее представлениям, уяснила, что все это важно для него, и, будучи по природе честной, с превеликим удовольствием играла роль святой Девы Марии.

При людях они по-прежнему никаких разговоров не вели. Когда один раскатывал тесто, а другая лепила пампушки, они тайком обменивались записками. Она писала ему успокаивающие слова, он в своих записках выражал слова благодарности. И все. И больше ничего.

Потепление в их отношениях и заметили, и обратили на это внимание, и взяли под наблюдение, и донесли о них.

Прежде всего руководство роты вызвало ее на беседу, указало ей на то, что у него плохое поведение, что он совершил «ошибку в жизни». Вынуждали ее разоблачить его и донести на него. Она не согласилась ни разоблачать, ни доносить. Тогда они провели с ней «трудную» идеологическую работу и критику с целью «излечения и спасения» человека. Она плакала. И в конечном счете вынуждена была отдать им дневник и записки, которые он ей писал...

На общеротном собрании принародно огласили выдержки из его дневника. «Растленные» настроения буржуазной беспомощности, которые тогда увидели в дневниковых записях, не идут ни в какое сравнение с тем, что мы встречаем сегодня в программах телевидения, — всякого рода фестивалей, песенных конкурсов в исполнении новых красивых девиц.

Но в те годы это было неопровержимое доказательство идеологического преступления. Достаточное для того, чтобы любого человека превратить в «подлого подонка» с мерзкой душой.

Она принародно рассказала о том, как была втянута в процесс перетягивания ее на свою сторону и тлетворного влияния на нее...

Так святая Дева Мария продала того парня...

Нам не к чему еще раз давать оценку методам работы руководства роты. А вот что касается всей грамотной молодежи этой роты, а именно: позиции боевых друзей-хунвэйбинов, которые в школьные годы плечом к плечу вели совместную борьбу, то здесь есть особая необходимость показать ее читателям, пусть их возмущение поднимется до высшего предела. Они считали, что его мораль деградировала до такой степени, что ее уже невозможно излечить никакими лекарствами. Они считали, что он опозорил само слово «хунвэйбин». Их ожесточение в критике дошло до того, что его называли не меньше, как модными в те годы словами «идущим по капиталистическому пути». На самом деле, то уже была не критика, а объявленная ему война, его разили живым словом и пером.

Под мощным давлением боевых друзей-хунвэйбинов, плечом к плечу с которыми он в те годы вел борьбу, в роте публично объявили ему наказание, которое полагалось за самый большой проступок...

В тот же день, во второй его половине, у входной двери в столовую он колуном зарубил ту девочку из Пекина...

Военный суд полка приговорил его к смертной казни...

В моей роте одна знакомая из Шанхая однажды во время послеобеденного отдыха соседке по кровати шепнула: «Вот бы сейчас полежать в объятиях молодого паренька!».

Эти слова, конечно же, были доложены.

И, конечно, было проведено собрание критики. После этого, когда знакомые парни, встречали ее, они не хотели смотреть ей в глаза, а тем более разговаривать с нею. Ее выбросили, как рваную туфлю. Я тоже относился к ней так же, как и остальные.

Однако после работы, сменив на усталом теле рабочую одежду на свою, часто подобно ей, думал: «Эх, как было бы хорошо сейчас прижать к себе какую-нибудь девушку!».

Это было естественное желание.

Каждый раз, когда невольно возникали такие мысли, я чувствовал страх от того, что душа моя пришла в упадок. Проклинал себя за «грязные мысли». Презирал себя так же, как ту знакомую из Шанхая.

То было искреннее презрение.

То не было раздвоением личности. Как раз, наоборот. То было единство двух реальностей. Так называемое раздвоение — это болезненное состояние психики. Туман и плесень аскетизма в мозгах хунвэйбинов — это многоцветье их мечтаний и стремлений. Это был тип поколения людей, стремившихся «превзойти самих себя». Такое сознание, идущее в разрез с первородным грехом, в те годы на самом деле уже постепенно ослабевало и отмирало. Если бы не произошел драматический поворот в событиях периода великого шествия, они, наверно, на всю жизнь остались бы в положении «не то святой, не то человек», превратившись в многомиллионную свору «затравленных волков». В те годы головы всех китайцев окутывал туман аскетизма. Он стал моделью для каждого человека, мечтавшего честно, от души воспитать в самом себе революционную смену, стремящуюся «быть лучше себя». Природная человеческая поэзия и первородный грех в те годы могли зародиться в сознании только тех людей, у которых недоставало «революционных идеалов».