Борис Садовской - Шестой час

— Ну это же, по крайней мере, культурное имя, — одобрил Хайкевич.

Наступал осенний сезон. Москва оживлялась.

— Надеюсь, вы сегодня выиграли, Мелентий Степанович? — Лина в канареечном из Ниццы платье, кокетливо прищурясь, протянула Кадыкову дымящийся стакан.

— Нет, Алина Павловна, опять проигрался. С вашим братцем ничего не поделаешь: колдун какой-то.

— Полно, врать, Мелентий: какой же я колдун? Ну хочешь в орлянку? Ты сегодня тысячу проиграл, вот и давай на квит. Орел или решку?

— Опять за игру? Я не позволю.

— Погоди, Липка, это же интересно. Как ты ставишь, Вадим?

— Да очень просто, Жорж. Идет рубль в орлянку, а ставка тысяча. Ну, что же, Мелентий, орел или решка?

— Орел.

Зарницын открыл ладонь.

— Пожалуйте денежки.

Краснея, Кадыков вытащил бумажник.

— Погоди, успеешь. Идет на квит?

— Решка.

— Орел. Четыре за тобой.

— На квит.

— Не будет ли?

— Мелентий Степаныч, чай стынет.

Кадыков улыбался. Пот капал с жирного лба. Он все удваивал ставки.

— Ну, баста. Знаешь, сколько ты проиграл?

Только теперь опомнился Кадыков. Он побелел, заморгал, захлебнулся и вдруг визгливо заплакал.

В литературном кружке стихотворец Ливерий Гусев прочитал свою поэму «Кольца Пса». После чтения ужин. В углу за большим столом Розенталь, Лина, Хайкевич, Пейсахзон, Гусев и его друг Балкай, угрюмый латыш в оранжевом галстуке. Поодаль, за круглым столиком, задумчиво играет розой Сандвич и прихлебывает шампанское Вадим.

— Итак?

— Итак.

— Подлец.

— Теперь все подлецы. Нашла, чем пугать. Хвати-ка лучше шампанского.

— Вадим, ты напрасно брезгаешь мной. Лучшей жены ты не сыщешь.

Зеленецкий, качаясь, подошел к Зарницыну. Он жевал и чавкал.

— Нет ли у вас, Вадим Павлыч, пяти рублей?

— Для вас нет. Зеленецкий качнулся, шагнул к большому столу и бросился перед Линой на колени:

— Браво, Зеленецкий!

— Что это, экспромт?

— Браво, браво!

— Жорж Абрамыч, дайте мне пять целковых.

— Разве уж за экспромт.

Розенталь порылся в кошельке и вытащил золотой. Поэт поцеловал у Лины ботинок и при общем смехе на четвереньках отполз к своему столу.

— Человек, получи!

Лакей воротился.

— Не берут-с, говорят, фальшивый.

За большим столом засмеялись.

— Жорж Абрамыч, вы мне дали фальшивый золотой!

— Ха, ха, ха!

— Я вам? Ничего подобного. Вот свидетели.

— Ха, ха, ха!

— Уголовное дело!

— Протокол!

— Ха, ха, ха!

Зеленецкий дико озирался. Хохот усилился. Хайкевич выл от восторга; связка жетонов плясала на белом жилете. Лина звенела, как колокольчик.

— Садись, дурачок, — сурово сказал Балкай, — шуток не понимаешь. Розенталь давно заплатил за тебя.

Поэт перекрестился.

— Теперь у меня пятерка на всю ночь! Ловко!

Он вскочил и бросился бежать.

— Ха, ха, ха!

Сандвич сидела у Кадыкова с утра. Она пересмотрела коллекцию пикантных фотографий, выпила две рюмки коньяку, съела миндальный пряник и, затянувшись, выпустила дым.

— Ну, а когда платеж?

Кадыков отмахнулся. Слеза повисла на пухлой щеке.

— А хочешь, я так устрою, что ты ни гроша не заплатишь?

— Настя, друг, выручай! Вовек не забуду.

— Тогда пиши мне вексель на сорок тысяч.

— Нашла дурака.

— Дурак и есть. Ты раскинь мозгами: мне сорок дашь, а от Вадима вернешь все триста.

— Да ты обманешь.

Долго поэтесса убеждала фабриканта. Наконец, он сдался.

— Молодец. А теперь поедем.

— Куда?

— В жандармское управление. Там ты заявишь, что Розенталь держит игорный дом. Пусть сделают обыск.

— Постой. Зачем в жандармское? Лучше в участок.

— Ах ты, ватный лоб! В участке тебя же просмеют. У них все пристава на жалованьи. А в жандармском ты скажешь, что тебя обыграл Зарницын и дал вот эти самые бумаги.

— Что это? Прокламации?

Выпучив глаза, Кадыков обливался потом. Недоеденный пряник таял в горячих пальцах.

— А это для предлога. Не бойся. Иначе жандармы не станут обыскивать. Бери шляпу, едем.

Старший адъютант жандармского управления ротмистр Белинский потянулся на кресле под царским портретом, зевнул и раскрыл жалованный портсигар.

— Покурим, Георгий Николаич. И куда это наш полковник провалился?

Младший адъютант поручик Ахматов хлебнул остывшего чаю.

— Я не курю.

— Ах, да, ведь вы у нас рыцарь без страха и упрека. Не пьет, не курит, в карты не играет. Неужели вы и в полку себя так вели?

— Нет, в полку и кутить приходилось. Ну а теперь… Звание жандармского офицера обязывает к иному.

— К чему же?

— Будто не знаете.

— Не знаю. Впрочем, виноват. Знаю, что нам не подают руки, и в общество не пускают. Вот вам и жандармская честь.

— А долг присяги?

— Ах оставьте. Долг, присяга, царь, Бог, ну кто этому верит? Служил потому, что выгодно. Чудак. Общество вырастает из узких понятий. Когда-то и я перед причастием ничего не ел, согрешить боялся. А теперь с утра закушу, сперва колбаской, а потом Телом Христовым. И ничего. Предрассудки.

— Так вы бы лучше совсем не причащались.

— Нельзя: начальство требует. А зачем бы? Ведь ему тоже все равно. Знаете, когда я вышел в корнеты, у нас в деревне поп был атеист. Так он меня даже в алтарь водил. Посидели мы там, выпили, покурили: у церковного вина особый букет.

За дверью кашлянул вахмистр.

— Ты что, Писарев?

— Тилли пришел, ваше благородие.

Звякая шпорами, Ахматов вышел в приемную. Ему поклонился бородач в темных очках.

— Здравствуйте, Тилли. Что нового?

— Ничего особенного, господин поручик?

— За Сандвич следили?

— Следили, не дай Бог. Все верно. Фамилия ей Мущинкина, из мещанок. Была учительницей, а теперь пишет себе в журналах.

— Сколько она получает у нас?

— Семьдесят пять, господин поручик. Полковник приказали агентурные выдавать особо.

— Хорошо. На разведках кто был вчера?

— Все те же. Убей меня Бог, господин поручик, с Зеленецким одна беда.

— Пьет?

— И так пьет, но это бы ничего. Ложные сведения дает. Вдруг доносит, будто доктор Розенталь фальшивые деньги делает. Такой шарлатан, лобус, хе, хе.

— Фальшивые деньги вздор, но за Розенталем следует установить наблюдение. У него бывают подозрительные лица.

— Слушаю, господин поручик. Сам буду следить.

— Можете идти. Писарев, кто там еще?

— Жар-птица, ваше благородие.

— Сюда.

Писарев скрылся. За портьерой шорох. Оглядываясь, шагнул в приемную мокрый Кадыков, за ним вся в черном, под густой вуалью Сандвич.

Обыск у Розенталя производил Белинский. К удивлению опытного ротмистра, он не открыл ни брошюр, ни шрифта, во всем доме не нашлось даже колоды кар.